— Мы так обманулись в тебе, Раймунд. Ах, какую ты заварил кашу, — огорченно произнес «отец провинции».
— А еще считаешься нашим другом. Предатель, вот кто ты такой, — рявкнул Хёцлер и так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнули рюмки. Бульдог, рыча, приблизился к Вацураку.
— Право, не пойму, что случилось, ведь мне и раньше приходилось делать шутливые снимки, и вы первые хохотали над ними. Ну жрет твоя собака среди ночи шницель, что с того? Или у вас из-за этих выборов окончательно отшибло чувство юмора?
— Не строй из себя дурачка, мы-то все понимаем. Твои фотографии, равно как и передача их политическому противнику, — заранее обдуманное предательство. Враг намеревается использовать снимки в предвыборной рекламе, слава богу, что нас предупредили. Ты стал пособником опасных смутьянов!
Вслед за кавалером Рыцарского креста вновь выступил прославленный полководец многочисленных битв.
— Сейчас взяли верх радикалы, и Краневиттер, с которым раньше как-то можно было договориться, совсем у них под башмаком. Уж они-то используют материал на все сто.
— И за что только страдает моя собака, — с горечью проговорил Хёцлер.
Вацурак пытался обратить все в шутку, но триумвират оставался глух к его словам.
— Так сколько же ты заработал на своей подлости? — не унимался Лубитс.
— Так обмануться в человеке, — вздыхал Виндишрайтер.
— Ты у меня пожалеешь, — тявкал Хёцлер.
На этом закончилась первая фаза наступления, вслед за чем они сбавили тон, и «отец провинции» озабоченно напомнил Вацураку, сколь шатко его положение, которое он занимает скорее по традиции, чем по законному праву. К тому же не может он не знать, что по городу вот уже какой год ползут слухи, которые они, между прочим, всегда пресекают самым решительным образом.
— Ты гомосек! — гаркнул Хёцлер.
— Поступил донос. Еще на этой неделе, — сказал Лубитс совершенно спокойно и как бы между прочим.
— При сложившейся ситуации не так-то просто помочь тебе, — посочувствовал «отец провинции».
— Бред какой. Если я не сплю каждую ночь с другой девкой, как некоторые… Да я просто предпочитаю холостяцкую жизнь, вот и все. Но для вас каждый, кто имеет отношение к искусству, дурак и развратник.
— Предотвратить следствие уже невозможно, — сказал Виндишрайтер. — И здорово же тебе достанется. Мало приятного, что и говорить. Нам тоже тяжело, ведь мы твои старые друзья. В конце концов, мы все и каждый в отдельности немало для тебя сделали, мы всегда были тебе преданы. А ты нас продал, и именно сейчас, в год выборов, да тут еще эта дурацкая история. Имеются показания…
— Показания! — взорвался Вацурак. — Уж не те ли, что вы вытянули из моего ученика, ведь я вас насквозь вижу. Вы решили меня погубить! Это вы подослали учителя! Вы подговорили Шрацля заказать фотографии! Вы, только вы, а не какие-то там смутьяны! Вы решили меня погубить!
— Не стоит так волноваться, Раймунд, — проговорил Лубитс, кладя ногу на ногу и старательно разглаживая складку на брюках. — Ну как ты можешь быть нам опасен, ты, старомодный жалкий фотограф?
— Этот жалкий старомодный фотограф учил тебя, покупал тебе твои первые мужские рубашки, первый мужской костюм. Старался сделать из тебя человека!
— Это к делу не относится. И потом, если уж на то пошло, я тоже кое-что для тебя сделал, дорогой мой. И вряд ли купленные когда-то рубашки смогут предотвратить следствие. Постой-ка, а о них ты тоже рассказал Шрацлю в качестве дополнительного материала для смутьянов?
— Это вы подослали Шрацля? Могу я наконец узнать правду? — Кажется, он проигрывает сражение. — А кстати, я в самом деле могу кое-что о вас рассказать. Как, например, получают Рыцарский крест или, скажем, кресло директора, уж я-то хорошо знаю, как становится директором бакалейщик из Санкт-Панкраца!
— Ах ты падаль, вонючая падаль, — захрипел Хёцлер.
— Только без истерики, господа, ситуация и так не из приятных, — проговорил Виндишрайтер.
— Я не разрешаю оскорблять меня в собственном доме, а уж тебе и подавно, спекулянт, живодер проклятый! Так сколько же вы заплатили Шрацлю?
— Ты становишься просто смешон, Раймунд. К твоему сведению, Краневиттер приходил ко мне, так он растерян и встревожен поведением этих безответственных молодчиков. Он — за честную предвыборную борьбу, это он сам заявил, рассказывая о ваших проделках.
И это моя родина, с горечью думал Вацурак. Впрочем, сейчас речь шла не об Австрии, а о собственной шкуре. Они хотят погубить его.
— Что я вам сделал? Ведь история с фотографиями — сущая случайность. Я и не подозревал о намерениях Шрацля. Да и потом, бал давали для всего города, и каждый мог фотографировать все, что ему заблагорассудится. Ведь все видели, что происходит кругом. Ну хорошо, твоя собака уплетает на фотографии шницель, подумаешь, преступление! Все это видели, каждый мог снять, каждый вправе заказать фотографии.
— Преступление не преступление, а снимки твои подлые, мне тут попался один. Так что нечего теперь юлить. Мы просто решили поставить тебя в известность. На тебя есть материал, и ничего хорошего это не обещает. Конечно, ты тоже можешь потрепать мне нервы, если это тебе доставит удовольствие, но тебя это не спасет.
Невозмутимо спокойный Лубитс со скучающей миной разглядывал носки своих ботинок. Его подчеркнутое спокойствие бесило Вацурака больше, чем бульдог, который ни минуты не оставался на месте и, опустив морду и навострив уши, кружил по залу, готовый в любую минуту вцепиться ему в горло. Да, сейчас это пугало Вацурака куда больше, чем перспектива уехать из города, бежать, бросить все. Он покупал Лоису первые мужские рубашки; из этого ублюдка, у которого за душой только и было, что врожденный талант к бесстыдству, он сделал человека. Боже, какого человека сделал он!
— Что вы от меня хотите? Прошлого не вернешь. Ладно, я продал фотографии Шрацлю. Но они, разумеется, уже у вас. Что вам еще нужно?
— Мы просто хотели ввести тебя в курс, — объяснил Виндишрайтер. — Мы не такие подлецы, как ты. Знаешь, я даже готов согласиться, что ты совершил свой поступок в состоянии невменяемости. Но пойми, приостановить это дурацкое дело мы бессильны. Если кто и может что-нибудь сделать, то только ты сам… — И он продолжал после хорошо рассчитанной паузы: — А что, если тебе жениться? Я считаю, что это единственный выход для тебя, да и для нас, пожалуй.
— Жениться? Мне? Что за вздор! Да ведь я убежденный холостяк. И всегда считал женщин пустышками. И вот теперь, когда молодость позади, жениться! Дичь! И не подумаю! Бред, да и только!
— Тем не менее придется это сделать, — тихо сказал Лубитс.
— На ком же? Какую прелестную деву вы мне предназначили в жены, о мои верные, мои заботливые друзья?
— На твоем месте я бы не стал кривляться, — отозвался Лубитс — А в виду мы имеем крошку Вальзер, кстати сказать, преаппетитнейшее создание. Как видишь, мы не собираемся подсунуть тебе какое-нибудь страшилище. Вряд ли кто из твоих сверстников откажется от такого лакомого кусочка.
— Вальзер? — Лица его мучителей раздвоились, привычные предметы так и поплыли перед глазами.
— Нет! — вскричал Вацурак. — Нет, подлая вы банда вымогателей, девка беременна, и не иначе как от кого-нибудь из кобелей — ваших дружков. Ну скажите, ну осмельтесь сказать, что она не беременна!
— Но, Раймунд, у нее совсем еще мальчишеская фигурка, как раз в твоем вкусе. А вообще-то, выбирай выражения поосторожней. Даром это тебе не пройдет. И не забудь, дорогой Раймунд, что тебя ждет пренеприятнейший сюрприз. А тут тебе предлагают, можно сказать, спасение. Конечно, ты волен заартачиться и пустить все на самотек. Но тогда тебе крышка. Никто ради тебя и пальцем не шевельнет.
Как бы подчеркивая слова зятя, Хёцлер задумчиво качал головой, ему вторил «отец провинции».
— Это шантаж, я могу жаловаться. Я не женюсь, и уж во всяком случае, не на беременной школьнице!
Лубитс встал навытяжку, руки по швам, подбородок вздернут; за ним поднялись его товарищи.
— Даем тебе время до завтра, до шестнадцати ноль-ноль. Встречаемся там же, в «Черном орле», в кабинете.
А Виндишрайтер добавил совсем по-отечески:
— Не глупи, Раймунд, мы желаем тебе только добра.
Он так хотел, чтобы их здесь не было, теперь же он чувствовал, что боится остаться один. Они не могут бросить его в таком состоянии. Нужно как-нибудь задержать их.
— Берите все негативы, все фотографии, — глухо произнес он. — Только скажите, кто на меня наплел. Ведь все это — сплошное недоразумение. Разве я не был всегда вашим другом? Зачем же теперь, когда я стар, вам понадобилось губить меня?
— Выкладывай негативы, — прохрипел Хёцлер.
— Завтра принесет, — уточнил его зять.
— Я охотно отдам их сию минуту, только скажите, что вы посмеялись надо мной, что вы в шутку говорили об этой чудовищной свадьбе. Это шутка? Да? Ведь вы просто потешались надо мной, правда?
