– Pechera [нагрудник (лат.)]. Глупости все это. Никто не заставит меня носить пурпурные носки и пурпурный…
– Вы же солдат церковной армии, отче. И вы не имеете права пренебрегать знаками различия.
– Я ведь не просил, чтоб меня делали монсеньером.
– Вы, конечно, можете подать в отставку и уйти из вашей армии.
– А вы можете подать в отставку и выйти из вашей партии?
Оба выпили еще по рюмке водки, и между ними воцарилось молчание, какое бывает между товарищами, – молчание, когда каждый размышляет о своем.
– Как вы думаете, ваша машина могла бы довезти нас до Москвы?
– «Росинант» для этого слишком стар. Он не выдержит такой дороги. Да и епископ едва ли сочтет Москву подходящим местом для моего отдыха.
– Вы же больше не подчиняетесь епископу, монсеньор.
– Но и Святой Отец… А знаете, «Росинант», пожалуй, мог бы довезти нас до Рима.
– Вот уж куда меня совсем не тянет, так это в Рим. На улицах сплошь одни пурпурные носки.
– В Риме мэр – коммунист, Санчо.
– К еврокоммунистам меня тоже не тянет – как и вас к протестантам. В чем дело, отче? Вас что-то огорчило?
– Водка родила во мне мечту, а после второй рюмки она исчезла.
– Не волнуйтесь. Вы не привыкли к водке, и она ударила вам в голову.
– Но почему сначала – сладкая мечта… а потом – огорчение?
– Я знаю, о чем вы говорите. Водка иной раз оказывает и на меня такое же действие, если я немного переберу. Я провожу вас домой, отче.
У дверей отца Кихота они стали прощаться.
– Идите к себе и полежите немного.
– Тересе это покажется несколько странным в такое время дня. И потом я еще не раскрывал молитвенника.
– Но ведь теперь это уже наверняка необязательно!
– Мне трудно отказаться от привычки. В привычках есть что-то успокаивающее, даже когда они утомительны.
– Да, мне кажется, я это понимаю. Бывает, и я заглядываю в «Коммунистический манифест».
– И это вас успокаивает?
– Случается – да, немного. Совсем немного.
– Вы должны мне его дать. Как-нибудь.
– Может быть, во время наших странствий.
– Вы все еще верите, что мы отправимся в наши странствия? А я серьезно сомневаюсь, подходящие ли мы для этого компаньоны – вы и я. Нас ведь разделяет глубокая пропасть, Санчо.
– Глубокая пропасть разделяла вашего предка и того, кого вы называете моим предком, отче, и все же…
– Да. И все же… – И отец Кихот поспешно повернулся к нему спиной. Он прошел в свой кабинет и взял с полки молитвенник, но не успел прочесть и нескольких фраз, как заснул, а когда проснулся, то помнил лишь, что полез на высокое дерево и случайно сбросил оттуда гнездо, пустое, высохшее и колючее, память о минувшем годе.
Немало мужества потребовалось отцу Кихоту, чтобы написать епископу, и еще больше мужества потребовалось, чтобы вскрыть письмо, которое он в должное время получил в ответ. Письмо начиналось лаконично: «Монсеньор», и от самого звучания этого титула у отца Кихота, как от кислоты, защипало язык.
«Эль-Тобосо, – писал епископ, – один из самых маленьких приходов в моей епархии, и я поверить не могу, чтобы бремя Ваших обязанностей было таким уж тяжким. Тем не менее я готов дать согласие на Вашу просьбу об отдыхе и посылаю молодого священника отца Эрреру позаботиться об Эль-Тобосо в Ваше отсутствие. Надеюсь, что Вы по крайней мере отложите Ваш отпуск до тех пор, пока отец Эррера не войдет в курс всех проблем, какие могут возникнуть в Вашем приходе, чтобы Вы вполне спокойно могли оставить на него Ваших прихожан. Поражение, которое потерпел мэр Эль-Тобосо на последних выборах, видимо, указывает на то, что настроения, наконец, поворачиваются в нужном направлении, и, возможно, молодой священник, столь проницательный и скромный, как отец Эррера (а он блестяще защитил докторскую диссертацию по теологии морали в университете Саламанки), лучше сумеет воспользоваться этими переменами, чем человек более пожилой. Как Вы догадываетесь, я написал архиепископу касательно Вашего будущего и почти не сомневаюсь, что к тому времени, когда Вы вернетесь из отпуска, мы найдем для Вас сферу деятельности, более подходящую, чем Эль-Тобосо, и менее обременительную для священнослужителя Вашего возраста и ранга».
Письмо оказалось еще хуже, чем предполагал отец Кихот, и он с возрастающей тревогой стал ждать приезда отца Эрреры. Отец Кихот сказал Тересе, что отцу Эррере надо будет сразу же отдать его спальню, а ему самому, если можно, поставить в гостиной раскладную кровать.
– Если не сумеешь такую найти, – сказал он, – меня вполне устроит и кресло. Я ведь частенько в нем сплю днем.
– Ежели он молодой, так пусть он и спит в кресле.
– Пока что он мой гость, Тереса.
– Как это – пока что?
– Я думаю, что епископ скорее всего назначит его моим преемником в Эль-Тобосо. Старею я, Тереса.
– Ежели вы такой уж старый, так нечего мчаться одному богу известно куда. Словом, не думайте, что я стану работать на другого священника.
– Дай ему возможность проявить себя, Тереса, дай ему такую возможность. Но только ни в коем случае не раскрывай секрета твоих замечательных бифштексов.
Прошло три дня, и отец Эррера прибыл. Отец Кихот пошел поболтать с бывшим мэром, а вернувшись домой, обнаружил на своем крыльце молодого священника с изящным черным чемоданом. В дверях, загораживая вход, стояла Тереса с тряпкой в руке. Отец Эррера, возможно, был от природы бледен, но сейчас вид у него был явно взволнованный, и белый, стоячий, как у всех священников, воротничок его так и сверкал на солнце.
– Монсеньор Кихот? – вопросил он. – Я – отец Эррера. Эта женщина не впускает меня.
– Тереса, Тереса, как это невежливо с твоей стороны. Что за манеры? Ведь это же наш гость. Ступай, приготовь отцу Эррере чашечку кофе.
– Нет. Пожалуйста, не надо. Я никогда не пью кофе. Иначе не засну ночью.
Войдя в гостиную, отец Эррера тотчас занял единственное стоявшее там кресло.
– Какая необузданная женщина, – заметил он. – Я сказал ей, что меня прислал епископ, а она в ответ мне нагрубила.
– У нее, как и у всех нас, есть свои причуды.
– Епископу такое бы не понравилось.
– Ну, он же не слышал, что она сказала, и мы ему об этом не скажем, верно?
– Я был шокирован, монсеньор.
– Пожалуйста, не называйте меня «монсеньор». Называйте «отче», если уж вам так хочется. Я ведь гожусь вам в отцы. Есть у вас опыт работы в приходе?
– Не вполне. Я три года был секретарем у его преосвященства. После окончания Саламанки.
– В таком случае сначала вам это может показаться нелегким делом. В Эль-Тобосо ведь не одна такая Тереса. Но я уверен, вы очень быстро освоитесь. Ваша докторская диссертация была… дайте вспомнить.
– По теологии морали.
– А-а, я всегда считал это очень трудным предметом. Еле-еле сдал по нему экзамен – даже в Мадриде.
– Я вижу, у вас тут на полке труды отца Герберта Йоне. Он немец. Но все равно человек очень знающий.
– Боюсь, я уже много лет не перечитывал его. Теология морали, как вы, наверное, догадываетесь, не очень нужна, когда работаешь в приходе.
– А по-моему, она незаменима. При исповеди.
– Когда ко мне приходит булочник… или хозяин гаража, что случается не так часто, их обычно волнуют весьма простые проблемы. Ну, и я доверяюсь своему инстинкту. У меня нет времени выискивать, что говорится по этому поводу у Йоне.
– Инстинкт должен питаться верой, основанной на разумном убеждении, монсеньор… извините: отче.
– Да, конечно, на разумном. Да. Но, подобно моему предку, я, пожалуй, больше доверяю старым книгам, которые были написаны еще до того, как Йоне появился на свет.
– Но ведь ваш предок читал, безусловно, только рыцарские романы!
– Что ж, мои книги, пожалуй, тоже по-своему можно назвать рыцарскими… Святой Хуан де ла Крус, святая Тереза, святой Франциск Сальский. Ну и Евангелие, отче. «Пойдем в Иерусалим, и мы умрем с Ним» [Евангелие от Иоанна, II, 16]. Сам Дон Кихот не мог бы сказать лучше апостола Фомы.
– Ну, естественно, Евангелия никто не отрицает, – сказал отец Эррера тоном человека, делающего мелкую и несущественную уступку собеседнику. – И все-таки суждения Йоне по теологии морали очень разумны, очень. Вы что-то сказали, отче?
– Да нет, ничего. Трюизм, который я не имею права произносить. Я просто хотел добавить, что другой разумной основой инстинкта является любовь господня.
– Конечно, конечно. Но нельзя забывать и о его праведном суде. Вы со мной согласны, монсеньор?
– Да, м-м, да, пожалуй.
– Йоне проводит очень четкое разграничение между любовью и праведным судом.
– Вы учились на секретаря, отче? Я имею в виду – после Саламанки.
– Безусловно. Я умею печатать и, не хвалясь, могу утверждать, что очень хорошо стенографирую.
Тут Тереса просунула голову в дверь.
– Что вам приготовить на обед, отче, бифштекс?
– Два бифштекса, пожалуйста, Тереса.
