Стоит сказать, что топ-моделью девочка, конечно, не сделалась. Кроме платья, в ней все осталось прежним — и тощие косички, и ножки-спички, и маленький рост. Но в Постороннем мире царили свои законы.
— Вах, — Никифор учтиво поклонился. — Рад приветствовать вас, Ваше Внучатое Преосвященство!
Теперь его торжественность была непоказной, а самой настоящей, будто Майка подросла и стала если не самой Аллой Пугачевой, то, хотя бы ее бедной родственницей.
— Цыц, — прикрикнула на служку Дива, будто он выболтал что-то лишнее.
Прима уже выбралась из ванны и теперь сидела на стульчике, распространяя вокруг себя облачка пены.
— Особые пожелания к наряду имеешь? — осведомилась она.
Майка потупилась, боясь высказать чаемое.
Понимающе улыбнувшись, Прима хлопнула по колонне-тумбочке. Потайная дверца распахнулась и оттуда, на серебряном блюде выехали две вазочки, оказавшиеся хрустальными туфельками как раз небольшого Майкиного размера.
— Семейный раритет, — пояснила Дива. — Плясать не будешь — чтоб ног не поломать. Сиди, улыбайся, смотри и думай. Все понятно?
— Понятно, — пролепетала Майка.
— Думай, что говоришь, говори, что думаешь, — добавила Алла Пугачева. — А теперь давай.
— Что?
— Кричи.
— Как?
— Как хочешь, — пожала плечами Прима. — Как можешь. Как знаешь. Как тебе удобнее. «Как» в балах не главное, — голос Дивы зазвучал по-волшебному полнозвучно. — Главное в балах — кто…
Она знала, о чем говорила.
Взгляд Аллы Пугачевой заставил Майку вытянуться в струнку.
— Раздайся, бал! — огласила она.
И началось.
И была музыка, звучавшая сама по себе. И были танцы, плескавшиеся во всех концах огромного зала. Сияли розовые лампы, невидимый оркестр играл вальс, а кавалеры во фраках, смокингах и костюмах в талию кружили дам, наряженных в ажурные платья с голыми спинами и рукавами фонариком.
Майка сидела в особом креслице без ножек — янтарная капля креслица висела на прозрачной леске, от чего казалось, что она парит в воздухе, забыв о притяжении. Прима находилась рядом. Она восседала в капле-кресле размером побольше. Пена с ее большого платья с рукавами-крыльями еще не везде отпала, но была заметна лишь вблизи: многочисленным гостям, кружившимся у подножья лестницы, примадонна являла ослепительную белизну.
Алла Пугачева была здесь Дивой, а Майка Яшина — Дивочкой. Второй по важности персоной.
Только сейчас, в свете бальных огней, в грохоте музыки, во взрывах смеха и шуршании множества бальных туфелек, Майка поняла вдруг, что лестница, которую ей выпало венчать, была непростой: красновато-желтой внизу, золотистой посередине и почти белой, на кончике. Ни дать, ни взять — переливчатый парус огромного корабля.
Майка будто увидела себя со стороны. Ей представилось, что ослепительный парусник мчится в чудесную даль по морю из танцующих пар, сквозь голоса и прекрасную музыку.
А ведут его две янтарные капли.
Алла Пугачева и Майя Яшина. Две Впередсмотрящие.
Впередсмотрящая Великая Прима и Впередсмотрящая Внучатая Примочка.
ВВП².
Да, случилось то, что и предсказывала одна нелепая лесная обитательница, в тот невозможный миг еще только готовившаяся к выходу в свет.
Удвоение ВВП.
Но вот что странно! Вальс звучал, а танцевать Майке совершенно не хотелось. Сейчас, переживая, быть может, самые счастливые моменты своей жизни, она не торопилась прожигать их в бальном шуме. Ей хотелось запомнить каждый миг головокружительного утренника.
Сидя неподалеку от Аллы Пугачевой, украшая собой трехцветную лестницу-парус, Майка вглядывалась, не пропуская ничего. Она видела даже больше, чем прежде могла себе представить.
Глаза ребенка приобрели такую орлиную зоркость, что, казалось, у нее открылся еще один, третий глаз.
Гости были одновременно и далеки, и близки. Майка переводила взгляд с одной фигуры на другую, без усилия наводя резкость, как на фотоаппарате, и вьедливым объективом его различая малейшую деталь. Девочка была уверена, что слух ее тоже приобрел невиданную остроту, но испытывать его не стала: это было бы неблагородно и невоспитанно — дивочкам подслушивать не полагается.
Никифор попросил разрешения удалиться и, получив согласие, закружился в паре с крошкой Гаргамеллой. Они были так счастливы вместе, что вскоре совершенно потерялись. Где-то в дальней дали мелькнуло радостное Сонькино лицо. Он вынырнул из людского моря, помахал подружке, и снова слился с толпой. Сладкий Гифт, вертясь по паркету вместе с Феей Телянчиковой, нашептывал ей что-то приятное. Красавица то склоняла голову, прислушиваясь, то вскидывала ее, оглашая зал редкой красоты смехом. Белокурый негр отвечал ей улыбкой. Они по праву могли считаться на бальном утреннике самой красивой парой.
Тонкий Задирик изнемогал. Савонаролова повисла на нем, как будто хотела прилечь, а не танцевать. Смотреть на них было еще веселее, чем на красавца и красавицу. Но вот к вальсу присоединились еще двое. Это Лизочка затянула в самую гущу старика Обдувана. Она веселой огненной юлой крутилась вокруг старика, вскидывая платочек. Глядя на кусок нескромной ярко-синей материи, старик не мог на него налюбоваться. «Оп-ля! Оп-ля-ля», — казалось, приговаривал он. «Два сапога — пара», — безошибочно определила Майка. Раззадоренный юркой поскакушкой, отставной Великий Соблазнитель вдруг по-молодецки выпятил грудь, затопотал и закланялся, словно никогда в жизни не держал тросточки. Бальный градус был так высок, что даже преклонный дед сумел вернуть себе былую силу.
Желания исполнялись. Хотя бы ненадолго.
А когда зазвучало танго, к Алексею Лысикову, прежде томившемуся у стены, подлетела сама Фея. Ради него она бросила даже мистера Гифта. Лысиков смутился, покраснел, но на приглашение ответил — и вот уже красавица чаровала мастера своим танцем, а тот счастливо мялся рядом. Ни слова не говоря, всего лишь наклоном головы, изгибом шеи, поворотом плеча Телянчикова сообщала влюбленному гиганту что-то очень важное. Она тормошила Лысикова, вынуждая его показывать себя с самой лучшей стороны.
Да, желания исполнялись. Мастер вдруг отбросил смущение и на удивление изящно заплясал. Пара заскользила слаженно, будто репетировала всю предыдущую жизнь.
Дело было ясное. Белокурый негр остался без своей лучшей партнерши по танцам. Может быть, навсегда.
Но его это будто и не волновало. Присев на краешек стула, безупречный, как новая книжка с картинками, он беседовал с Софьей Львовной. Тяжелая медная прическа ее осталась прежней, не изменилось и темно-зеленое платье, однако сама бабка выглядела так, что к Майке вернулись невольно подслушанные в библиотеке воспоминания: дортуар, Катечка, Вильфрида Густавовна…
На бальном утреннике мудрейшая Софья Львовна казалась вчерашней гимназисткой.
А Селестину пары не нашлось. Он, как небесный птах, был счастлив уже одной близостью к счастью. Парикмахер, с увенчанной волосяным тортом лысиной, ярко светил отраженным светом.
— Каждый охотник желает знать, где сидит фазан! — верещал он у подножья лестницы, выказывая свой радужный наряд.
Да, на чудесном утреннике каждый был напоен собственным цветом счастья. Майка стала считать всех, кто маячил перед ее глазами.
Во-первых, красная, как помидор, Савонаролова.
Во-вторых, огневая Лизочка в оранжевом оборчатом платье.
В-третьих, Фея Телянчикова с желтой хризантемой в волосах.
В-четвертых, Софья Львовна с брошью из зеленой яшмы на груди.
Счастье Алексея Лысикова было исполнившейся мечтой — голубой мечтой мальчишки, танцующего с самой красивой барышней мира. Он заслужил свою оценку «пять».
Любезное счастье мистера Гифта было шестым и синим, как его двубортный пиджак с эмблемой яхт-клуба.
А последним — седьмым — девочка насчитала Обдувана Божьего. Фиолетовый от танцевания с Лизочкой, он сидел теперь на диванчике и обмахивался шляпой. Все-таки, балы балами, а годы берут свое…
Гаргамелла с Никифором — непроницаемые, смутные — в список не попали. Они на время растворились во тьме, и деликатной девочке не хотелось тревожить их даже в мыслях.
К тому же, ей предстояло куда более ответственное занятие: набравшись духу, Майка подобралась к главному.
Прима.
Цвет ее счастья был белым, ослепительным, как айсберг в океане, всеобъемлющим, словно весь белый свет и полное его отсутствие.
Ничто не могло сравниться со счастьем Примы. Она венчала собой бал и была счастлива всеми счастьями сразу.
Давать ей порядковый номер Майя не посмела, лишь самым краешком подумав, какая из цифр первого десятка подходит ей больше всего.
«Или все, или ничего», — как-то предлагал на выбор Никифор.
