— Да! — грохнуло со всех сторон, и в тот же миг Алла Пугачева раскинула руки.
Рукава-крылья взметнулись.
Огромные тени упали на зал.
Прима запела.
Она пела так, что ее могли не слышать, а лишь чувствовать. Замерев, гости пленялись, ей поддавались, как невидимой магнитной буре, как силе полной луны, как ураганам на солнце.
Теперь Дива была похожа на глыбу льда, величественно вздымающуюся над земным и бренным. В ней было столько могущества, что голос ее легко преодолевал звуковой порог, а пение становилось больше, чем звучащим голосом. Оно представлялось обещанием новых миров, иной жизни, особого бытия…
…неизвестно, сколько длилось сверхзвуковое пение. Этого не поняла даже Майка, хотя она была, кажется, единственной в зале, кто мог не только внимать, но и видеть.
В памяти девочки остался блистательный уход Дивы. На миг вернув голосу звук, Алла Пугачева вновь вымолвила «Да!». Ее белоснежный наряд вспыхнул. Огненный обруч побежал снизу вверх. На глазах у зачарованной публики видение Примы посерело, исказилось и растаяло в тончайшую пыль, которая с тихим шепотом опала к ногам ребенка.
Вздох восхищения пробежался по залу. Церемонное сожжение свершилось.
В Майкину пользу.
Было ни рано, ни поздно, а в самый раз.
— Вольно! — объявила Майка окончание утренника.
В тот же миг бал заштормило, зашкалило. По залу побежала волна, а по стенам потянулся прохладный сумрак.
Гости спешно покидали праздник: одни таяли, как сахарная вата, другие с треском лопались, третьи валились сквозь землю, а у четвертых хватило легкости, чтобы взвиться к потолку воздушными шарами и затеряться в тамошней черноте. Обычней всех бал покинула кенгуру. Она ускакала в раскрытую дверь по дороге, как заправская гимнастка, перепрыгнув через Никифора. Он бежал навстречу. Волосы на его висках стояли дыбом, красный галстук потерялся где-то по дороге — директор спешил.
На зал навалилась темнота, оставив пятно света на лестничной площадке. Все сделалось, как уже было: колонна, стульчик, тускло-мерцающее зеркало в глубине. Ванна все также высилась и была до краев полна белоснежной пены.
Была и Прима. Одетая в домашний балахон, она сидела на стульчике возле тумбочки-колонны и читала газету. Перед ней на большой тарелке красивыми узорами были выложены колбасные ломтики и дольки соленых огурцов.
— Тебе истинного огурца или колбасочки справедливой? — осведомилась она, не отвлекаясь от листка.
— Вы? Здесь? — Майка не сумела сдержать удивления.
— А ты думала, что я сгорела в пламени искусства? — Алла Пугачева бросила на пол газету с лицом плачущего зверя на обложке и подцепила вилочкой огуречную дольку. — Это ведь так себе. Погремушки-фокусы. Цирк, — дальше она заговорила зычно, как на ярмарке. — Заоблачная всенародная артистка Зюкина-фараон совершает парад-аллё. Ромашки спортились, отпали лютики. Всем стоять-бояться…
Никифор затрясся от смеха, но не издал ни звука. Майка тоже замкнула рот на замок. Над Примами могут смеяться только сами Примы — это девочка откуда-то знала. Тяжелый занавес, обрамлявший площадку, вдруг застонал, зафыркал и, содрогнувшись, вытолкнул к ногам Дивы ногастого кругляша.
Селестин.
Парика на нем уже не было — потерял в бальной суматохе.
— Уши греешь? — попрекнула служку Дива.
— Грею, Ваше Преосвященство, — признал он, мелко приседая.
С перепугу парикмахер взмок, лысая голова его блестела…
— Не парься, — разрешила Прима. — Будешь знать свое место, дам право голоса. Унеси.
Покланявшись, Селестин схватил полупустое блюдо и юркнул с ним за занавеску.
— Встань сюда, доча, — повелела Дива, указывая Майке место рядом с собой.
Девочка поспешила исполнить приказ. Мельком оглядываясь, все ли у нее в порядке, она заметила, что розовый наряд исчез. Яшина вновь выглядела гимназисткой: синее платье, воротничок, два кармашка…
— Твое заветное желание осталось неисполненным, — произнесла Дива.
— Как же? — растерялась девочка. — А тетя Сима?
— Кенгуру? Нет, доча, это тебе спасибо надо сказать. Я уж не знала, куда от нее деться: залезла животная в чулан и ныла там, как бормашина, — Алла Пугачева вздохнула. — Мерси, облегчила бабушке жизнь.
— Какая же вы бабушка?! — загорячилась девочка. — Вы — Прима! Самая главная Прима!
— Ну-ну, не лебези, — строго сказала Дива, но было заметно, что ей приятен священный девочкин восторг. — Скажи лучше: ты всем довольна?
Что могла ответить маленькая школьница? От полноты чувств, от шума и гама, которые еще не успели выветриться из Майкиной головы, от невозможных чудес, которые с ней так щедро наслучались — она смогла лишь кивнуть.
— Что ж… Проси.
— Мне ничего не надо, у меня все есть. Даже больше. Я и во сне себе такого представить не могла. И бал, и гости, и красота, — слова трескучими горошинами срывались с Майкиных губ.
— Не мельтеши, — на школьницу дохнуло напускной суровостью. — Я одарю тебя.
— Я рада, — вякнула девочка.
Как и все дети, Майка Яшина любила подарки. А особенно она любила, когда подарки дарят совершенно неожиданно и просто так. Пусть даже небольшую вещь. Хотя, конечно, Майка не стала бы отказываться, если б ей вручили, ну, например, корону с изумрудами, рубинами и жемчугами, или золотой кубок, утыканный бирюзой. Такие вещи очень полезно иметь в хозяйстве, «Пусть будет алмазная подвеска», — загадала девочка. — «Пригодится в черный день».
Майка не помнила лихолетье, когда папе давали зарплату едой, а маме было не из чего шить. Но она знала, что такие времена бывают и потому, с трепетом ожидая подарка, впервые подумала не только о его красоте, но и о пользе.
Школьница взрослела.
— Запомни, доча, настоящие таинства свершаются вдали от посторонних глаз, — хрипловатым шепотом поведала Алла Пугачева. — Они происходят за закрытыми дверями, пока другие еще только спят и видят. От меня — тебе. Весенней девочке — осенний поцелуй, — как священное заклинание произнесла Дива.
Она приложила губы ко лбу ребенка.
Майка зажмурилась…
Грянул долгожданный гром, и они очутились в самом центре чудесной грозы. Где? — точнее Майка сказать не смогла.
Здесь все текло, переливалось, меняло состав и свойства — это было похоже одновременно и на косые лучи, которые пронзают небеса, и на облака, которые гонит ветер, и на бурливое течение воды, и на движение прочих материй, которые для Майки так и остались непостижимыми. В какой-то момент девочке показалось, что она находится в самой глубине математического урагана: нули и единицы выстраивались в многозначные ряды и сворачивались в многосложную спираль, которая тянулась совсем уж по особому — то сжималась, то расширялась…
Майка не сумела бы описать места, в котором они оказались, но запомнила ощущение: в тот миг, в грозовых раскатах, лицом к лицу с Примой, ей казалось, что она держит руку на пульсе мира, понимая каждое его движение.
Дива и Дивочка угодили в самый Центр мироздания.
Майка навсегда запомнила его переливчатую пульсацию — переменчивую, многоголосую, полнозвучную… То четкую и ясную, как летний полдень, то темную, смазанную в полночный морок.
— Видеть таланты — это лишь часть дара даров, — заговорила Дива. — Очень малая, хоть и значительная. Зная способности людей, можно видеть и дальше, и глубже…
— Получается, я могу… — договорить Майка не посмела.
— Именно так и никак иначе! — признала Дива. — Ты способна быть впереди, иногда чуть-чуть, всего на полшага, а иногда далеко-далеко от всех, — она говорила, как пела. — Кто-то еще радуется солнцу, а ты уже чувствуешь бурю. Прочие жмутся под зонтиками, а ты вовсю ликуешь, потому что ясность для тебя уже наступила. Ты сможешь видеть дальше, чем все остальные; глубже, чем кто бы то ни было. Ты — впереди. Не совсем здесь. Не на острие пирамиды, а уже над нею, в настоящем полете.
У девочки закружилась голова. Ей показалось, что она стоит на крыше дома и смотрит вниз, там, откуда все кажется, мелким, маленьким и смешным. Она знала, что мелкость эта обманчива, а высота опасна. Но ей почудилось, что она может летать, и от этого захватывало дух.
— Непросто иметь такой дар, ой, как непросто, — продолжала Дива. — Над ними — Особыми — смеются, их боятся, а в давние годы их даже сжигали на кострах.
Течения материи вокруг Дивы и Дивочки взметнулись вверх. Теперь Майка увидела себя в самом центре холодного огня.
— Их немного. Очень немного, — говорила Прима. — Была среди них и несчастная гречанка Кассандра, словам которой никто не верил, и француз Нострадамус, слова которого сбываются по сей день. Они напоминают о себе редко. Для рождения им требуется напряжение времени и тягота места. Они возникают из трудностей, которые вот-вот должны привести к итогу.
