Хеннинен говорил так хорошо, что Жира как-то сразу успокоился. Таким образом, снова продолжили путь по дорожке, шурша песком и пугаясь незнакомых деревьев, и, наконец, выйдя на небольшую площадку на вершине холма, остановились перевести дух.
Поблизости находился загон для выгула собак, правда, собак в нем не было, а еще чуть дальше высился мост, под которым тянулись длинные ряды железнодорожных путей, и бегали поезда, когда им, поездам, был черед бегать. За мостом уже начинался другой район — Линнунлаулу, Птичья песнь, и тут, словно в подтверждение этому названию, птицы стали заливаться с троекратной силой, так что их щебетание стало действовать на нервы, разъедая и без того непрочные клетки мозга, как какая-нибудь пищалка или дуделка на перроне метро. К счастью, Хеннинен вмешался в этот процесс и мрачно проворчал, что пора двигать, а так как все еще держались за Хеннинена, хотя в действительности цеплялся под руки именно он, но, как бы то ни было, отправились дальше, и противный писк сам собой угомонился, сменившись вполне достойным и даже красивым пением.
До моста оставалось каких-нибудь метров тридцать, которые преодолевались медленно и неохотно, все-таки это была своеобразная граница. С каждым шагом мост был все ближе и ближе, и вот уже предел, дальше — мост.
Остановились.
Несколько лет назад мост перестроили заново. В старом было, пожалуй, больше истинного романтизма, но так как его разобрали и увезли, вероятно, догнивать где-нибудь на свалке, то приходилось мириться с тем, что есть. Теперь перила были защищены сетками, а за ними находился еще какой-то барьер безопасности. Над головой протянулись всевозможные металлические шнуры и канаты, частично имевшие практическое, а частично чисто декоративное значение, Жира показал на них и вдруг принялся объяснять, что ему очень хочется совершить какой-то обезьяний поступок. Хеннинен устало попросил его оставить это намерение до следующего раза.
— Я однажды летом тоже вот так возвращался, не помню откуда, — сказал Маршал.
— Надо же, — усмехнулся Хеннинен.
— Я к тому, что шел по этому мосту, а посередине стоял какой-то чувак, ну или кто-то, он стоял; а я проходил мимо, и вдруг я совершенно отчетливо понял, что он собирается прыгнуть. Очень странное ощущение, я как будто почувствовал или даже услышал его намерения.
— Это все спиритуальные течения, — сказал Жира и, особо не церемонясь, первым ступил на мост. Откуда-то с самого низа послышался глухой, дрожащий и почти неслышный звук, словно кто-то ударил в большой барабан.
— Да нет, я не имел в виду каких-нибудь там привидений, просто мне стало страшно за этого парня, я даже вернулся и спросил, ты, типа, не собираешься прыгать, тогда он повернулся ко мне и так солнечно улыбнулся во весь рот, что я сразу решил, ну все, решение уже принято.
— Хочешь не хочешь — заулыбаешься, если уж сможешь когда-нибудь принять решение, — сказал Хеннинен и облокотился на перила. Это было ровно то самое место из прошлого, о котором сейчас говорили.
— Но ведь речь идет о смерти, — напомнил Жира.
— Да нет, там на самом деле счастливый конец. Он повернулся ко мне, улыбнулся и сказал, что ни в коем случае, так и сказал, не стал бы прыгать с этого моста, что он просто стоит здесь и смотрит на родной город, на то, какой он красивый. И пришлось ответить ему, что и вправду красивый. А потом я еще с ним немного постоял, а когда уже собрался уходить, он обнял меня и сказал, как бы для верности, что он — поэт.
— Во черт, — сказал Хеннинен, пытаясь отодрать прилипшие к ногам мокрые штанины. — И что ты сделал?
— Помахал варежкой.
— Я бы ни за что не поверил в это объяснение про поэта, — сказал Жира.
— Хочешь сказать, что на моей совести висит теперь один самоубийца?
— Да нет, я ничего не хотел сказать.
После этого все облегченно вздохнули и замолчали, как-то обсуждение эпизода из прошлого, а тем более его пространственное наложение на настоящее выбило на некоторое время из колеи, но потом догадались тоже взглянуть на город. По правую сторону возвышался железнодорожный вокзал, спокойный и непоколебимый, расстояние до него было сложно высчитать, но блестящих рельсовых полос было не меньше двадцати, и все они тянулись до самого вокзала, а за ним лежал город, серый, далекий и туманный, покрытый легкой утренней вуалью. Над заливом Тёёлёнлахти стояли, упираясь в небо, и мерно раскачивались дымные столбики, похожие на хмельных привидений, в привокзальном парке щебетали птицы. Людей совсем не было слышно, только со стороны залива доносилось неясное покрякивание, но, скорее всего, это ругались меж собой селезни.
Жира оторвался от перил и широко, с удовольствием потянулся, от чего внутри него раздался такой скрип и хруст, как будто что-то там сломалось. Затем он перешел на другую сторону моста и стал смотреть оттуда вниз на рельсы, а потом вдруг крикнул:
— Идите сюда!
Подошли. Хеннинен встал по левую стороны от Жиры, а Маршал по правую, и стали смотреть вниз, правда, поначалу ничего особенного не увидели, такие же пути и придорожные кусты, как и до этого. Однако в этой стороне рельсы никуда не упирались, а тянулись так далеко, что можно было подумать, они ведут прямо к Ледовитому океану.
— И что? — спросил наконец Хеннинен.
— Ничего, — ответил Жира, — просто без вас здесь так одиноко.
Решили остаться. Холодный туман поднимался теперь из каждой дырки и норки, цепляясь за выступы скал, за ветки деревьев, да так и повисал на них жалкими обрывками. Было действительно холодно, приходилось стоять, почти не двигаясь, чтобы только не касаться мокрой и холодной одежды, как будто оказался вдруг заложником внутри самого себя. Путей вокруг было так много, и уходили они так далеко, что цель теперешнего путешествия со всеми его побочными явлениями тут же всплыла в сознании, вступив в неравную борьбу с чувством усталости и общим нежеланием шевелиться, и сразу стало тяжко и грустно. В воображении стала рисоваться предстоящая нелегкая дорога, и ноги, казалось, сами пришли в движение, заставили подняться усталое бренное тело, и вот уже позади осталась непреодолимая граница моста, затем вниз по крутому склону, почти бегом до самого берега Тёёленлахти, а там, вперед по пешеходной дорожке, что огибает эту дымящуюся лужу, поверхность которой искриться всеми цветами радуги, потом еще немного вдоль высоких, как баскетбольная команда, зарослей камыша, где каждый шаг обязательно разбудит кого-нибудь из позвоночных, а после столь интерактивного перехода через камыши вышли наконец к продырявленной лужами автостоянке концертного зала «Финляндия», и здесь, подняв взор к небу, заметили, как над крышами поднимается Великий Бог Солнце, чтобы сдержать свое обещание, данное людям, но в этот момент перед диском оказался какой-то купол или выступ, и в конечном счете все выглядело так, словно над городом повисла огромная надкусанная головка сыра.
Оставив позади мраморно-опасную национально-акустическую боль «Финляндии», вышли на главную улицу к зданиям парламента и, рассматривая все эти архитектурные и просто памятники, читая названия улиц, решили, что самое лучшее — просто идти вперед, а все эти памятные доски и другие достопримечательности предоставить заботам руководителей туристических групп и их нержавеющей льстивости. Было по-прежнему тихо и пустынно, настоящий «час волка», хоть в это с трудом верилось, да и света с каждой минутой становилось все больше, город был во власти одиноко блуждающих пьяниц, скучающих в своих автомобилях таксистов и орущих, как на пожаре, чаек, куда же без них. Пересекли улицу Раутатиенкату, Северную или Южную, или сразу обе, тут уж не было разницы, затем, пройдя мимо пустых офисов, вышли к перекрестку, символическая значимость которого в данной части города не представляла интереса, потом миновали мосты и длинные ряды автобусов из России, груженные самыми разнообразными крепкими напитками, не останавливаясь, шли дальше, и вскоре автобусы уже забылись, а перед глазами поплыли огромные печальные дома, окруженные тонкими пластинами тихо поднимающегося к небу тумана, потом был еще маленький, Богом забытый парковый островок посреди большого перекрестка и, наконец, желанный больничный двор.
Резко запахло болезнями и больными, но очень быстро к этому первоначально шокирующему запаху удалось привыкнуть и отыскать дверь приемного покоя. У самых дверей курил и одновременно говорил по телефону потрепанного вида молодой человек, которого тут же стал прогонять вышедший охранник, но наблюдать за этим не было времени, стеклянные двери приветливо распахнулись, и вот он — приемный покой. Регистратура находилась слева, все остальное пространство можно было бы назвать залом ожидания, с той лишь разницей, что все сидящие здесь стонали, кашляли или кряхтели, и почему-то вдруг появилась полная уверенность, что очень скоро все эти коки, кохи и палочки окажутся в твоем теле, казалось, в застоявшемся воздухе кишмя кишели вирусы и бактерии, смешиваясь с капельками пота или слюны и легко перебираясь от человека к человеку, и над всем этим плыл подчеркнуто терпеливый голос медсестры из регистрационного окошка, снова и снова выспрашивая причины возникновения травмы, которая к тому времени поросла быльем в три с половиной промилле. Все это вызвало чувство невероятного отчаяния, но пришлось смириться, и сесть на влажную больничную скамью, и дышать своим же запахом пота и стертой до крови кожи, и краем глаза видеть, что Жира сел тут же рядом и уже потрясает кубиками в руках, а Хеннинен становится в длинную очередь к окошку регистрации. Так и сидели, уставившись на всех этаким мутным рыбьим глазом, а еще слушали. В комнате стоял невероятный шум, но постепенно в нем можно было различить отдельные голоса, какая-то женщина жаловалась на болезненные наросты на ногах, и просила принять ее быстрее, так как через три часа ей надо быть на игровой площадке, где маленькие резвые чертенята должны получить порцию ароматного супа, кто-то рассказывал о том, как вернулся с войны, а еще двое были совсем не прочь тут же развязать новую, один хотел сражаться с барыгами, другой с черными и мусульманами, а потом все это стало так больно слушать, что пришлось срочно призвать на помощь другие чувства, и поискать какое-нибудь занятие, например, для глаз, чтобы уши могли немного отдохнуть. Разглядывание убогих тоже оказалось занятием не из легких, как-то именно убогость, прежде всего, бросалась в глаза, исключение составляла разве что девушка с загипсованной ногой, стоявшая в углу и опирающаяся на костыли: по какой-то необъяснимой причине, глядя на нее, в душе вдруг вспыхнуло и мгновенно погасло желание любить.
