Розмари терпеливо ждет, пока я, скрипя костями, пересяду в кресло-каталку. Когда она вывозит меня в вестибюль, я вцепляюсь руками в колени и принимаюсь нервно поигрывать пальцами.
В вестибюле уже полно народу, кресла-каталки выстроены в ряд перед сиденьями для посетителей. Розмари ставит мое кресло в самом конце, рядом с Ипфи Бейли.
Ипфи сильно горбится, остеопороз пригнул ее голову к коленям. Ее седые волосы похожи на пух, но кто-то — явно не сама Ипфи — уложил их в прическу, чтобы скрыть проплешины.
Неожиданно она поворачивается ко мне, и лицо ее оживляется.
— Морти! — восклицает она, вытягивая вперед тощие пальцы и хватая меня за запястье. — О, Морти, ты вернулся!
Я отдергиваю руку, но она не отцепляется, а тащит меня к себе, невзирая на мое сопротивление.
— Сиделка! — кричу я, вырываясь. — Эй, сиделка!
Миг спустя кто-то избавляет меня от Ипфи, вбившей себе в голову, что я ее покойный муж. Хуже того, она убеждена, что я ее больше не люблю. Она перегибается через подлокотник, рыдает и машет руками, пытаясь до меня дотянуться. Сиделка с лошадиным лицом отвозит меня подальше и ставит между нами мои ходунки.
— О, Морти, Морти! Зачем ты так со мной? — причитает Ипфи. — Как ты только мог такое подумать? Это просто ошибка, ужасная ошибка. О, Морти! Неужели ты меня больше не любишь?
Я сердито потираю запястье. Почему бы не держать таких, как Ипфи, отдельно? Ведь она явно спятила. Могла бы меня поранить. Впрочем, если бы их держали отдельно, возможно, я бы вскоре тоже к ним присоединился, особенно если припомнить утреннее происшествие. Ошарашенный этой мыслью, я сижу, словно аршин проглотил. А может, это из-за нового лекарства? Надо будет спросить Розмари. А может, и нет. Но сама эта мысль меня радует — надеюсь, в ней есть хоть доля правды. Я не готов так просто расстаться с тем немногим, что у меня осталось.
Время бежит, кресел вокруг меня становится все меньше, и вот наконец их ряд начинает напоминать беззубую улыбку тыквенной головы. Появляются все новые и новые семейства, выискивают в общем гуле приветствий своих одряхлевших предков, сильные и молодые тела склоняются над старыми и немощными, запечатлевая на щеках поцелуи. Кресла-каталки снимаются с тормозов, и старики в окружении родственников один за другим исчезают в дверях.
Родные Ипфи устраивают целое представление, показывая, как они рады ее видеть. Распахнув пошире глаза и разинув рот, она вглядывается в их лица. Чувствуется, что она сбита с толку, но довольна.
И вот нас уже шестеро. Мы с подозрением глядим друг на друга, а каждый раз, когда стеклянная дверь открывается, все лица тут же обращаются в ее сторону, и одно из них светлеет. Так продолжается, пока я не остаюсь один.
Я смотрю на стенные часы. Без четверти три. Вот черт! Если они не появятся сейчас же, я могу и не успеть на парад-алле. Я ерзаю в кресле и чувствую себя раздражительным стариком. Господи, да ведь я на самом деле раздражительный старик, но когда они явятся, придется взять себя в руки. Просто потороплю их — мол, миловаться будем потом. Ничего, расскажут мне о своем продвижении по службе и об отпусках после представления.
В дверях появляется Розмари. Она оглядывается по сторонам и замечает, что в вестибюле, кроме меня, никого. Оставив на посту медкарты, она подходит ко мне и садится рядом.
— Что, ваших все нет, мистер Янковский?
— Нет! — выкрикиваю я. — И если они сейчас же не появятся, толку от них не будет. Наверняка все лучшие места уже расхватали, да и вообще я рискую никуда не попасть! — Я жалобно оглядываюсь на часы. — И где они только застряли? Обычно они в это время уже здесь.
Розмари смотрит на наручные часы — золотые, с эластичным ремешком, который как будто впивается ей в руку. Когда у меня еще были часы, я всегда носил их свободно.
— А вы знаете, кто должен был прийти?
— Нет. Я никогда не знаю заранее. Да и какая разница, лишь бы пришли вовремя.
— Ладно, давайте-ка я попробую хоть что-нибудь разузнать.
Она заходит за стойку на послу.
Я пристально разглядываю прохожих, мелькающих за стеклянными дверями: а вдруг появится наконец знакомое лицо? Но они проплывают мимо один за другим, как в тумане. Перевожу взгляд на Розмари — она разговаривает с кем-то по телефону, переводит взгляд на меня, вешает трубку и снова набирает номер.
Между тем на часах без семи три. Представление начнется всего через семь минут! Давление у меня настолько подскакивает, что все тело гудит, подобно флуоресцентным лампам над моей головой.
Я уже распрощался с идеей взять себя в руки. Кто бы ни пришел, они у меня узнают, почем фунт лиха. Все здешнее старичье увидит представление целиком, включая парад-алле, только я не увижу — и где, спрашивается, справедливость? Если кто-то и должен был туда попасть, то это я. Ох, пусть только появятся! Если это будет кто-то из моих детей, уж я им задам по первое число. Если нет, то подождем, пока…
— Увы и ах, мистер Янковский.
— А? — тут же поднимаю глаза я. Розмари уже сидит рядом со мной, а я настолько потерял голову, что и не заметил.
— Они сбились со счета, чья сегодня очередь.
— И что, они выяснили, чья? Сколько им нужно времени, чтобы приехать?
Розмари умолкает. Она сжимает губы и берет меня за руку. Так обычно поступают, готовясь сообщить дурные известия, и меня заранее начинает трясти.
— У них не получится приехать, — говорит она. — Сегодня очередь вашего сына Саймона. Когда я ему позвонила, он вспомнил, но у него на сегодня уже другие планы. По остальным номерам никто не отвечает.
— Другие планы? — хриплю я.
— Да, сэр. Он очень сокрушался, но перестроиться уже не сможет.
Мое лицо искажается, и прежде чем я успеваю хоть что-то с собой поделать, я уже распускаю нюни как младенец.
— Мне очень жаль, мистер Янковский. Moгy представить, как важно вам было туда попасть. Я бы отвезла вас сама, но сегодня моя смена.
Я подношу руки к лицу, пытаясь спрятать свои стариковские слезы. И тут же передо мной появляется бумажный платок.
— Вы славная девушка, Розмари, — я беру платок и сморкаюсь. — Вы ведь и сами знаете. Не представляю, что бы я без вас делал.
Она смотрит на меня долгим взглядом. Слишком долгим. И наконец произносит:
— Мистер Янковский, я не говорила вам, что завтра уезжаю?
Я аж подпрыгиваю:
— А? Надолго?
Вот черт. Только этого мне и не хватало. Если она в отпуск, то за это время с меня станется забыть, как ее зовут.
— Мы переезжаем в Ричмонд, поближе к свекрови. Она сильно сдала.
Вот это да! У меня отвисает челюсть, я не могу подобрать слов.
— Вы замужем?
— Мы с мужем вместе уже двадцать шесть лет, мистер Янковский.
— Двадцать шесть? Нет. Не может быть. Вы же совсем девочка!
— Бабушка, мистер Янковский, — смеется она. — Мне сорок семь.
Некоторое время мы молчим. Она вытаскивает из бледно-розового кармашка новый бумажный платок вместо моего промокшего, и я вновь подношу его к своим запавшим глазницам.
— Повезло же вашему мужу, — всхлипываю я.
— Нам обоим повезло. Господь благословил.
— И свекрови вашей повезло, — продолжаю я. — А из моих детей никто не пожелал взять меня к себе.
— Что ж… порой это не так просто.
— А я и не говорю, что просто.
Она берет меня за руку.
— Знаю, мистер Янковский. Я все знаю.
Несправедливость происходящего подавляет меня. Я закрываю глаза и представляю себе старую дряхлую Ипфи Бейли в шапито. Да она и не заметит, куда ее привезли, и тем более ничего не запомнит.
Проходит несколько минут, и Розмари спрашивает:
— Я могу вам как-нибудь помочь, мистер Янковский?
— Нет, — отвечаю я, да и как мне поможешь: ведь она не может ни отвести меня в цирк, ни привести цирк ко мне. Ни даже взять меня с собой в Ричмонд. — Я лучше побуду один, — добавляю я.
— Да-да, я понимаю, — мягко говорит она. — Отвезти вас в комнату?
— Нет, я посижу тут.
Она встает, целует меня в лоб и исчезает в коридоре. Я слышу лишь, как скрипят по паркету ее резиновые тапочки.
Когда я просыпаюсь, Марлены рядом уже нет. Отправившись на поиски, вскоре я вижу, как она выходит из вагона Дядюшки Эла в сопровождении Графа. Граф провожает ее к вагону номер 48 и занимается Августом, пока она заходит внутрь.
Я с глубоким удовлетворением отмечаю, что Август выглядит не лучше меня, иначе говоря, похож на побитый гнилой помидор. Когда Марлена забирается в вагон, он ее окликает и пытается вскарабкаться вслед за ней, но Граф его не пускает. Август взволнован, он в отчаянии бегает от окна к окну, подтягиваясь на кончиках пальцев, плача и каясь.
Подобное никогда больше не повторится. Он любит ее больше жизни — она ведь знает. Он и сам не понимает, что на него нашло. Он сделает все возможное и невозможное тоже, лишь бы она его простила. Она богиня, королева, а он — он всего лишь убогий сгусток совести. Неужели она не видит, как он раскаивается? Зачем она его мучает? Неужели у нее нет сердца?
