— Давно мы не виделись, — сказал маэстро.
— Да. Сколько же лет мы не виделись?
— Не будем думать о годах. Когда человек достигает моего возраста, ему неприятно о них думать. Они как лес. В один прекрасный день на лес налетает ветер и валит деревья.
— Лет пять, не меньше.
— Верно. Как дела?
— Спасибо, хорошо.
— Правда? Это меня радует. А Даниэль?
— Даниэль… Она уехала.
— Да, я кое-что слышал. Должен сказать, Левенгаупт… Между прочим, давайте выпьем. Что вы пьете?
Лео показал на свой бокал.
— Прекрасно, — сказал маэстро. — Официант! Еще две порции того же. Так на чем мы остановились? Мы говорили о Даниэль.
— Совершенно верно…
— Должен сказать, Левенгаупт, я многого ждал от вас обоих. От обоих. В самом деле, многого.
— Боюсь, и мы тоже.
— И вот я встречаю вас здесь. — Им подали абсент. — Вы часто здесь бываете?
— Каждый вечер.
— Вот как. А ваши композиторские занятия?
Лео долго молчал.
— Маэстро, вчера я был на концерте и слушал Дебюсси. «Послеполуденный отдых фавна», — сказал он наконец.
— Вот как? Я тоже там был. Почему же я вас не видел?
— Я стоял. В конце зала.
— Правда?
— Да, слушал и плакал. Его музыка, как зонтик от солнца. Он держит его под мышкой, но у моря раскрывает — огненно-красный, большой, изумительный.
— Да.
— Я плакал. Помните… помните, вы когда-то предсказали мне много слез и много бессонных ночей?
— Да, Лео. Помню.
— Я уже много лет сочиняю музыку. Маэстро! Я знаю, вы кое-что из этого слышали. Скажите, что вы думаете о моей музыке?
Маэстро задумался.
— Честно говоря, все твои произведения говорят о незаурядном таланте и мастерстве.
— Но?
— Но не больше того.
— Когда-то я владел языком, — сказал Лео после долгого молчания. — Это был музыкальный язык Европы. Язык Бетховена, Моцарта, Гайдна. Он был способен выразить сложнейшие движения души и вместе с тем был прост и доступен. Я рос с этим языком. Я жил его звуками с самого детства. Потом я вырос и обнаружил, что этот язык перенят и опошлен мелкими буржуа. Господином и госпожой Бидермайер. Моими родителями. Им пользуются для создания маленьких, хорошеньких вещиц — он пущен на распродажу. Что сейчас пользуется успехом? Вальсы. Короли вальсов заимствуют обороты из нашего общего музыкального наследия для своей массовой продукции. Короли вальсов стали богачами.
— Еще какими, — согласился маэстро.
— А содержание… оно проглядывает в банальностях Оффенбаха. Язык, который был нашим, на котором я мог выражать свои чувства, изуродован. Бидермайеры сидят на нем своими жирными задами. Путь к истинной художественной выразительности проходит сегодня в иных местах.
Маэстро с интересом смотрел на Лео.
— И уже давно.
— Да, — согласился маэстро. — Это началось еще до твоего рождения.
— Да! Да! Я обнаружил это, когда приехал в Париж. Обнаружил, что был всего лишь безделушкой, не больше. Мейсенской статуэткой. Меня просто возили по выставкам.
— Да. — Маэстро кивнул. — Ты выглядел неприглядно.
— Я думал, что смогу уберечься от лжи. Думал, что достаточно все разметать, разбить эту фарфоровую статуэтку. Думал, что достаточно проветрить, начать заново, следовать истине. Создать новый язык. Я хотел разделаться с этой ложью, но сам был ее частицей. У меня не получилось.
— Я не совсем понимаю тебя.
— Маэстро! Вчера я слышал новую вещь Дебюсси.
— Ну и что?
— Я не могу творить. У меня нет того, что для этого нужно. Того, что нужно теперь. Мои способности… Я их потерял.
Маэстро долго смотрел на него.
— Я полагаю, ты говоришь искренне, Лео?..
— Да. Я больше не слышу музыки. Она исчезла. И я сам уничтожил ее.
Маэстро опять замолчал.
— Тогда, у нас дома… — продолжал Лео, — вы… не сказали мне, что…
— Только не говори, что я не предупреждал тебя.
— Я этого и не говорю.
Маэстро осушил свой бокал.
— Что это за пакость? — скривившись, проговорил он. — Это для детей. А не для взрослых мужчин.
Лео его не слушал.
— Но я не могу не мечтать о музыке! — воскликнул он с жаром. — Ничего, кроме музыки, мне не надо! Мне всегда хотелось только сочинять музыку. Создавать великое, истинное!
Маэстро посмотрел на него. Его темные глаза зло сверкнули. Но он мягко сказал:
— Много званых, да мало избранных.
— А вы?.. Вы из избранных?
— Лео, братец, ты мог бы стать замечательным скрипачом.
— Но тоже не из числа избранных?
— Наверное, нет.
— Но ведь я знал…
— Да, Лео. Ты знал все. У тебя все получалось. У тебя была великолепная техника. Ты владел ею в буквальном смысле слова до кончиков пальцев. Как, наверное, овладел техникой и теорией композиции.
— Но в чем же тут дело?
Маэстро поглядел на него. И засмеялся. Он смеялся долго и громко. Не успев рассердиться, Лео удивился. Он никогда не слышал смеха маэстро.
— Лео, Лео. Прости меня, смех неуместен, когда ты сам так строго судишь себя. Но мне уже за шестьдесят, а я так и не нашел ответа. Что отличает подлинное от фальшивого? Глубокое от поверхностного? Что делает одного человека художником, а другого ремесленником? Простым ремесленником. По правде говоря, даже не знаю, по какую сторону этой границы нахожусь я сам.
— Мне хочется умереть, маэстро.
— Чепуха! Тебя донимают кредиторы?
— Когда я возвращаюсь домой, то всякий раз застаю у своей двери нового кредитора.
— Тебе нельзя умирать. Есть люди, которые нуждаются в тебе.
— Нет!..
— Ну-ну! Не горячись. У тебя есть жена. Есть… кажется, дочь?
— Да. Жозефина. Ей скоро десять.
— Они ждут тебя.
— Я не могу пойти к ним. Да и не думаю, что Даниэль примет меня. Если б она и согласилась… Нет, мне это не по плечу. Мне нечего им дать.
— Лео, мое предсказание остается в силе. Впереди тебя ждет еще много слез и бессонных ночей. Твое путешествие только началось. Оно продлится дольше, чем ты думаешь. Но ты совершишь его! — Последние слова маэстро почти выкрикнул. — Совершишь любой ценой, несмотря ни на что! Куда бы оно тебя ни привело!
— Даже если я не смогу сочинять музыку?
— Сможешь, Лео. Ты очень одаренный человек. Вопрос в том, что сочинять.
Лео покачал головой.
— Ладно… вот увидишь. Поживешь — увидишь. Между прочим, должен сказать, что я больше не преподаю.
Лео с удивлением поднял на него глаза.
— Смотри! — Маэстро с трудом снял перчатки. Его пальцы были изогнуты, как когти. — Ревматизм, — сказал он.
— Это… это очень больно?
— Да нет. Только когда играю. — Он снова усмехнулся, и опять его глаза зло сверкнули.
— Боже мой! — пробормотал Лео.
— Теперь мне осталось лишь думать и ждать. С игральными фишками я еще управляюсь. И деньги у меня есть, так что я обхожусь. У меня свои источники… Между прочим, это из-за рук я в свое время перестал давать концерты и начал преподавать. Я рано заметил первые признаки ревматизма. И потому всегда носил черный шелк. Ради тепла. А вот теперь я здесь.
— Боже мой! — снова пробормотал Лео.
— Мой Гварнери все еще у меня. Я хотел его кому-нибудь подарить. У меня была мысль подарить его тебе. Представь себе, еще в первую нашу встречу я решил, что со временем он достанется тебе.
— Нет! — воскликнул Лео. — Только не это!
— Не бойся. Ты его не получишь.
— Слава Богу!
— Эта скрипка дороже любых денег. Но… может, ты знаешь кого-нибудь, кому она нужна?.. Ведь она лежит у меня без дела…
— Нет, — ответил Лео. — Я никого не знаю.
— Ты глуп, Лео. Помнишь, когда ты занимался у меня в классе, я учил вас думать? И тебя в том числе. Я при вас обдумывал произведение вслух от начала и до конца, чтобы вы учились понимать замысел композитора, как математическое уравнение. Неужели ты этого не помнишь?
— Конечно помню.
— Теперь я снова буду учить тебя думать. Раз тебе самому он не нужен — я имею в виду Гварнери, — я хочу подарить его твоей жене. Можешь дать мне ее адрес?
— Дани?..
— Да, Даниэль. Маленькой серьезной Даниэль. Которая однажды подобрала меня на улице. И которая потом, насколько я понимаю, не раз за эти годы подбирала и тебя. Она получит моего Гварнери.
— Но она… она больше не дает концертов.
— Да, Лео, — грустно сказал маэстро. — Концертов она не дает. И я не понимаю почему. Мне не хочется думать об этом. Но — и я опять буду учить тебя думать, — может, она начнет давать их?
Лео был поражен.
— Самые важные мысли находятся не здесь. — Маэстро показал на лоб. — Главные мысли приходят сюда. — Он прижал к груди изуродованные ревматизмом пальцы.
Лео молчал.
— А теперь, — сказал маэстро, — теперь я ухожу. Я слишком долго пил с тобой эту гадость. Фу!
