— Подождите, — попросил Лео. — Подождите.
— Ты боишься остаться один?
— Да. — Лео опустил глаза. — Куда вы пойдете?
— Не думаю, что тебе надо это знать. Пойду туда, куда всегда хожу, когда у меня начинают ныть руки.
— Куда?
Маэстро пристально смотрел на Лео.
— Не знаю, правильно ли это… Ты в таком состоянии…
— Возьмите меня с собой.
— Лео, послушай. Если ты пойдешь туда, то только на свой страх и риск.
— Да.
— Все, что ты отныне будешь предпринимать, ты будешь предпринимать на свой страх и риск. Никто не придет и не подберет тебя.
— На мой страх и риск, — повторил Лео.
Они вместе покинули кафе.
Так Лео первый раз попал в Association des Assasins,[18] укромно расположенную в ветхом здании в двенадцатом округе Парижа. Тихое мрачное заведение со множеством отдельных кабинетов, выходящих в длинный темный коридор, помещалось на третьем этаже. Маленькое горбатое существо в чалме приняло у них пальто и шляпы и провело в салон, освещенный красными лампами. Мягкие ковры, восточные пуфики. У стола полукругом уже сидели несколько человек. Некоторых Лео узнал: одного художника, одного поэта — теперь он понял, куда попал.
На низком столике в центре круга стоял кальян.
— Незнакомец! Ты ищешь удовольствия или утешения?
— Он со мной, — сухо ответил маэстро. — Ему ничего не надо. Он хочет осмотреться.
— Простите, сударь… Вам известно, что сюда нельзя приводить гостей.
— Чепуха, — возразил маэстро. — Да знаешь ли ты, гном, кто я такой? Ступай в свой гардероб! И пусть доктор сменит повязку у тебя на голове. Давно пора.
— Утешения! Утешения! — воскликнул Лео. Кто-то из сидевших вокруг кальяна шикнул на него. Лео внимательно наблюдал за сидевшими: постепенно их лица смягчались и изменялись, зрачки расширялись и начинали блестеть. — Утешения, — повторил он почти с мольбой. — Утешения.
Горбатый развел руками и кисло улыбнулся маэстро.
Маэстро вздохнул. Они заняли свои места.
Лео затянулся первый раз, непривычно, неуверенно. Маэстро наклонился к нему.
— На твой страх и риск, Лео, — сказал он.
— Да. — Лео кивнул и улыбнулся. Он улыбнулся невольно, потому что у него пересохло во рту и губы прилипали к зубам.
— Ты ребенок, Лео.
— Да. — Это была правда. — Да-да. Я этого хочу.
— Так я и думал. — Маэстро тоже затянулся.
Потом Лео увидел, как воздух расплавился и замигали цветные пятна. Где-то вдали послышалась музыка, эхо того торжественного солнечного гула, который вознес его к великим мечтам, а потом дал упасть в темноту. Лео снова приблизился к солнцу. Снова стал ребенком. И больше не было границы между ложью и правдой, между тем, чего он хотел, и тем, чем он был.
Так Лео впервые посетил Association des Assasins. Забавно, думал он, что привел его туда именно маэстро. Лео часто потом приходил туда. Там он находил хоть какой-то покой.
Лео. Лео Левенгаупт. Вот что стало твоей жизнью. И когда ты несколько месяцев спустя бежал от своих кредиторов и своей неудавшейся симфонии, ты отказался и от своего имени. Больше уже никто никогда не слышал его.
Потом у тебя было много других имен.
Ибо ты безоговорочно покорился своей судьбе.
В тебе и вокруг тебя царит тишина. В ней нет музыки. Когда-то ты был маленьким мальчиком, освещенным солнцем. И этот мальчик разрывался между тем, что было его сущностью, и тем, что было его языком. Сам того не желая, он стал лжецом. И потому перестал быть человеком.
Ты — бесплодная земля, плывущая в безмолвном пустом пространстве. Ты слушаешь, но не слышишь. Чтобы слышать, нужно небо, а в пустом пространстве нет неба.
Но ты еще можешь жить. Кое-как, без воли и без мечты, пока тебя не поглотит жизнь или смерть. Ты можешь попытаться пройти сквозь пустоту. Ты говоришь на чужом языке. Ты можешь жить всюду. Можешь играть на фортепиано в кафе или у королей вальсов. Можешь прятаться в зимних садах отелей или среди вторых скрипок, исполняющих сладкие мелодии человеческих грез. А потом в один прекрасный день что-то случится, и ты перестанешь существовать. И все-таки ты, вундеркинд и безделушка, лжец и правдоискатель, будешь жить дальше. Будешь жить в каждой банальной мелодии, исполняемой дешевыми оркестрами. В прекрасных мечтах избранной публики. Жить в правде и жить во лжи. В ритмах рабочих гимнов и в возвышенных мечтах утонченного солиста о величии человеческого духа. Ты будешь жить во всех, кто творит. В один прекрасный день кто-то — или что-то, — возможно, залечит твои раны, и ты, Лео, снова станешь цельным, в один прекрасный день ты снова станешь самим собой и будешь говорить правду, сможешь любить и будешь петь.
* * *
Спот встал с койки и подошел к двери каюты. Надел пальто и шляпу. Он хотел выйти. Пройтись.
Он посмеивался про себя. Когда он думал о прошлом, все казалось таким простым, что превращалось почти в ничто. Но в глубинах своего похмелья он знал, что все, казавшееся сейчас простым, на трезвую голову станет тяжелым и непреодолимым.
Ладно, подумал он, отгоняя от себя эти мысли. Ты потерпел поражение, поражение во всем. Оно только кажется таким большим, потому что его потерпел ты сам. Все, что касается тебя самого, всегда кажется большим и важным. На самом же деле ты просто избавил мир от еще одного посредственного художника с большими претензиями. А Даниэль и Жозефина? Тебе не следовало жениться. Что ты мог предложить Даниэль? Хорошо, что она сама ушла от тебя. Так лучше. Лучше поздно, чем никогда. Интересно, подарил ей маэстро свою скрипку? Может, она снова выступает?
Спот повязал шарф.
Поражение во всем. Вот моя история.
Он толкнул дверь.
Такова была история Спота.
* * *
В коридоре он чуть не столкнулся с невысоким человеком.
— Спот, — донеслось до него издалека, сквозь стены времени. — Спот.
Воздух полнился очертаниями, которые все время меняли свои очертания.
Спот громко засмеялся. Ему было хорошо — сейчас он слышал музыку, которую обычно больше не слышал. Он знал и помнил, что сам он не имеет никакого значения, его просто нет. И никогда не было.
Спот понимал, что должен подняться на палубу, увидеть звезды и море. Он засмеялся. И наконец узнал Давида.
— Идем со мной, — дружески позвал он. Давид колебался, пристально глядя на пианиста. — Я сплю, понимаешь, — сказал Спот по-немецки. — Так сказать, пребываю во сне. — Он опять засмеялся, на этот раз над своими словами. Давид, испуганно глядя на него, что-то произнес, Спот разобрал только имя — Джейсон, но в ту минуту оно ничего не сказало ему. Этот Джейсон не имел к нему никакого отношения. Другое дело Давид, этот симпатичный парень, — кажется, они вместе настраивали рояль? Верно! Спот снова засмеялся. Надо кое-что объяснить этому юному Давиду… Что там музыканты говорили об этом Давиде? Кажется, что-то малоприятное. Надо бы немного помочь ему, подумал Спот. Он взял Давида под руку.
Давид, не понимая, что происходит со Спотом, чувствовал только исходящее от него тепло и дружелюбие.
— Хочу подняться на палубу, полюбоваться ночью, — объяснил Спот. — И ты должен пойти со мной! — Теперь уже Спот отчетливо видел Давида, а не угадывал что-то смутное и блеклое, как обычно. Давид был совсем юный, почти ребенок, Спот тоже был в тот вечер ребенком — поэтому Давид должен был пойти с ним. Должен был разделить его чувства. Он без церемоний схватил Давида за руку и потащил за собой.
Давид охотно последовал за Спотом, хотя и был удивлен. Пока они шли коридорами и поднимались по трапам, Спот без умолку болтал и смеялся, его речь была совершенно бессвязна. Но Давид наслаждался этим неожиданным дружелюбием, хотя и не понимал, чем оно вызвано.
Они поднялись на палубу. В такой поздний час здесь было лишь несколько любителей ночных прогулок. В распоряжении Спота и Давида оказалась почти вся палуба и все звезды. Как только они вышли на свежий воздух, Спот отпустил Давида и раскинул руки в стороны. Потом подошел к поручням и стал смотреть на море. Оно было черное и спокойное. На горизонте виднелись легкие облака, различить, где кончается море и начинается небо, было невозможно. Но над ними, в зените, небо было чистое, и на нем сияли звезды.
— Смотри! — Спот повел рукой. — Слушай!
И Давид смотрел. И слушал.
Вот что ему открылось. Их судно — тоже звезда, плывущая в ночи, одна из многих тысяч других. У форштевня пенится вода. Корпус дрожит. Фонари пронзают черноту блестящими мечами. На борту судна за иллюминаторами и окнами салонов — люди. Миллионеры и подручные на камбузе. В глубине судна заступили в ночную смену кочегары. Вечерняя смена, тяжело топая, отправляется в душевую, чтобы смыть с себя угольную пыль и грязь. Кочегары переговариваются охрипшими голосами. Потом засыпают, едва успев добраться до койки. Судно — это звезда.
