Официанты и юнги играют в кают-компании в карты. Три музыканта из оркестра пьют чай с ромом. В курительном салоне первого класса редактор Стед и военный советник президента Тафта майор Арчибальд Батт мирно беседуют о мире. Больше в салоне никого нет. Пассажиры и команда готовятся отойти ко сну. Но на прогулочной палубе третьего класса, нежно обнявшись, прохаживается молодая пара. Они не хотят спускаться в каюту. Звезда мечтаний.
Давид и Спот ощущают это. Слушают. Слушают тихую песнь судна. Судно поет. Так же как телеграфная антенна. Сквозь темноту ночи в эфире летят сигналы азбуки Морзе. Радиотелеграф никогда не спит. Его обслуживает радист Джон Филипс. Это он посылает слова в ночь. Слова и мечты. Беспроволочный телеграф непостижим, так считает даже радист Филипс, хотя он — в отличие от большинства людей — имеет некоторое представление о том, что происходит, когда посылаются сигналы. Он выбрал эту профессию потому, что она сродни мечте. Трезвая, спокойная, в ней главное — слушать.
Совсем иное — неумеренный восторг, который вызывают у пассажиров, особенно у пассажиров первого класса, развлекательные возможности беспроволочного телеграфа. В конторе у распорядителя рейса Макэлроя можно — совсем как на суше — заполнить телеграфный бланк; потом по пневматической почте его отправляют в радиорубку. Оттуда радист передает телеграмму — это стоит двенадцать шиллингов два пенса за первые десять слов и по девять пенсов за каждое следующее слово. Пассажиры шлют приветы и сообщения, в которых большей частью ничего не сообщается, среди них почти нет важных, они шлют их до поздней ночи. Радист передает и принимает телеграммы со всех судов, которые в эту ночь бороздят мировой океан. Заботливая американка отправляет телеграмму своему племяннику на борт «Каронии», идущей на восток: ВЫХОДЯ НА ПАЛУБУ НЕ ЗАБУДЬ ШАРФ ТАМ ХОЛОДНО ТЕТЯ ДЖОРДЖИЯ. Профессиональный картежник, один из неистребимого племени заядлых любителей покера, телеграфирует коллеге на «Олимпик», тоже идущий на восток: ДЕЛА ПРЕКРАСНЫ ВСЕ ХОРОШО ХЭЛ. Любителю покера улыбнулась удача (этим картежникам всегда везет, не известно почему), и он имеет возможность отправить длинное послание своей девушке в Нью-Йорк; он посылает ей целый сонет Шекспира. Ему явно хочется загладить какую-то вину. Это обходится недешево. Радист Филипс послушно передает поэтические строки на мыс Рейс, оттуда другие телеграфисты передают эти сообщения дальше уже через американскую телеграфную сеть. После полуночи сигналы в эфире звучат беспрерывно. Под глазами у Филипса черные круги — вчера ночью вышла из строя одна катушка, и, пока он со своим коллегой Брайдом менял ее, станция молчала. Гора бланков растет. Филипс не спал уже восемнадцать часов. Ссутулившись, он отстукивает на аппарате слова, которые складываются в шутки, остроты, сообщения. Антенна поет. В ночи на «Титаник» тоже летят сообщения с других судов, либо прямо, либо через мыс Рейс. Некоторые адресованы непосредственно капитану. «Ливия» и «Пак» сообщают о полосе тумана возле американского берега. «Бордерер» — о льдах, о том же сообщает и «Святой Олав»: ПРЕДУПРЕЖДАЕМ О ЛЬДАХ МЕЖДУ 41° И 42 °CЕВЕРНОЙ И МЕЖДУ 49° И 50° ЗАПАДНОЙ ТОЧКА БОЛЬШОЕ ЛЕДЯНОЕ ПОЛЕ С ОТДЕЛЬНЫМИ КРУПНЫМИ ДРЕЙФУЮЩИМИ ЛЬДИНАМИ И НЕСКОЛЬКО АЙСБЕРГОВ ТОЧКА ПРОСИМ СООБЩИТЬ КАПИТАНУ… Растет гора передаваемых и получаемых телеграмм. Ночь в Северной Атлантике наполнена звуками, звучит напевная мелодия телеграфа, с ирландского берега на Ньюфаундленд бегут в ночи сигналы, бегут обрывки слов о погоде, о льдах, бегут обрывки мечты.
Таково судно. И если слушать внимательно, можно услышать не только обрывки слов и разговоров, но и ночные мечты, освободившиеся от дневных оков, и сонное дыхание в темных каютах. В третьем классе ребенок сладко спит рядом со своей мамой, ему снится собака, добрый пойнтер или, может быть, сеттер. Кочегару снятся жена и сын, оставшиеся дома, в Саутгемптоне. Девушка сквозь дремоту думает о зеленых лесах Ирландии, с которыми у нее связаны особые воспоминания. Капитан тоже спит. Тяжелый, седобородый, со строгим выражением лица, покоится он на своем ложе, словно фигура со средневекового надгробия, король или рыцарь, высеченный из камня над своей могилой. Капитан Смит спит чутко, как все капитаны. Он спит, но его мечта бодрствует. Его мечта — это судно.
А оно движется в пространстве. Курс проложен, и оно строго следует этим курсом. Время от времени в темноте мимо проходит другая блуждающая звезда, на мгновение над горизонтом поднимается фонарь и, сверкнув, исчезает снова.
А высоко на фок-мачте сидит впередсмотрящий и наблюдает за морем, спокойные зоркие глаза глядят в темноту между морем и звездным небом. Он моряк, ему не холодно. Рядом с ним телефонный аппарат, связанный с капитанским мостиком. Рулевой словно распят на штурвале; неподвижный, освещенный неярким зеленым светом от приборной доски, он смотрит вперед, в никуда.
Судно несет мечты. У поручней стоят Спот и Давид. Они стоят долго, за это время лицо Давида изменилось. Он тоже мечтает.
— Итак, — говорит Спот. Теперь он больше похож на себя. — Итак, Давид, откуда же ты явился?
— Из Вены, — помолчав, отвечает Давид.
— Вот как? И что же ты делаешь здесь?
Давид не отвечает.
— Джейсон, — говорит Спот, — наш добрый друг и руководитель Джейсон утверждает, будто ты сбежал из дому. Остальные тоже так считают.
Давид по-прежнему молчит.
— Не бойся, — дружески говорит Спот, — я не стану лезть к тебе в душу.
— Спасибо. — Голос Давида чуть дрогнул.
— Ты не лез мне в душу, и ты поднялся со мной сюда. Ведь и у меня тоже есть тайны.
Давид не смотрит на него.
— Но тебя что-то мучит сейчас, в эту минуту. И это связано с девушкой.
Давид молчит.
— Значит, я прав, это девушка, — осторожно произносит Спот. — Я прав?
— Да, — говорит Давид. — Вы правы.
Спот колеблется. Потом говорит:
— Ты уверен, что это следует принимать так близко к сердцу?
Давид поворачивается к нему. Глаза у него блестят. Он молчит.
— Значит, это любовь, — говорит Спот. — Настоящая любовь.
— Да, — соглашается Давид. — Настоящая любовь.
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, прошло!
Старая венская песня
Шли последние дни жизни в летнем лагере. В большом желтом главном здании уже царило прощальное настроение. Никто из всех ста двадцати мальчиков больше не желал слушаться; они как будто спешили напоследок насладиться свободой, придумать что-нибудь этакое, прежде чем город и родители вновь закуют их в цепи будней.
Руководитель лагеря ротмистр Риндебраден, мягко говоря, был расстроен. Особенно после того, что случилось сегодня.
Ротмистру, плотному человеку с закрученными усами, было лет шестьдесят пять. Даже в конце июля он носил шерстяные костюмы. После огнестрельного ранения ротмистр получал скромную государственную пенсию и был назначен руководителем летнего лагеря. Ротмистр добросовестно старался применить на практике идеи англичанина Баден-Поуэлла, соединяя их с собственной теорией того, что он называл Здоровым Образом Жизни. Этот Образ Жизни имел целью идеальное физическое здоровье, которое достигалось с помощью особой системы, разработанной ротмистром. В эту систему входили гимнастические упражнения, холодные и теплые ванны, уход за ногами, восьмичасовой сон, чулки из овечьей шерсти с отдельными пальцами, как на перчатках. По словам ротмистра, сам он носил только полотняное белье; кроме того, он внушал мальчикам, что каждую ложку пищи, будь то даже овсяная каша, нужно пережевывать не меньше тридцати двух раз. Разумеется, на этом пути у ротмистра Риндебрадена возникали определенные трудности. Но в основном все шло гладко. Первые три недели из своего месячного пребывания в лагере столичные подростки были почти оглушены свежим воздухом, походами по полям и лесам, а также предписанными ротмистром гимнастическими упражнениями, которые в основном состояли из выгибаний. После всего этого многие мальчики, к своему удивлению, засыпали, как только их головы касались подушек. Времени на проказы у них просто не оставалось. Но к последней неделе мальчики обычно так преуспевали в выполнении программы ротмистра Риндебрадена, что, к сожалению, у них появлялся избыток сил, которые они тратили на недозволенные экспедиции после отбоя, набеги на столовую, а главное, что было особенно неприятно, на вылазки на другой берег озера.
Лагерь был расположен поблизости от курорта Ишль, и на противоположном берегу озера находился лагерь для девочек.
Оба лагеря имели одного и того же учредителя и в них придерживались в основном одних и тех же правил. Между руководителями лагерей существовал уговор: держать мальчиков и девочек на расстоянии друг от друга. И тем не менее отдельные смельчаки сбегали из лагеря, чтобы принять участие в тайных встречах по другую сторону озера или — что еще хуже — просто чтобы подглядывать за девочками. Ротмистр Риндебраден понимал, конечно, что в мальчиках кипит кровь. Как офицер, он отдавал должное стратегической изобретательности участников этих экспедиций. Мужская часть австро-венгерской молодежи подавала неплохие надежды. Мальчики происходили из хороших венских семей, это были сыновья врачей, купцов, инженеров, адвокатов. Но этот избыток сил, это стремление… следовало обуздать и превратить в рыцарственность и сдержанность. Впрочем, никакого вреда от этих мальчишеских вылазок не было. И ротмистр Риндебраден был прав, наказывая за них… не слишком строго.
