— Да, да! — неопределенно подтвердил Табурин, делая вид, будто не замечает смущения Миши. — Может быть, оно и так! А вы мне вот что скажите: когда Софья Андреевна в тот несчастный вечер вернулась от Елизаветы Николаевны, она ничего не говорила? Ничего особенного не заметила там?
Вопрос был нелепый, и Табурин знал, что он нелепый, но не смущался и говорил наобум.
— Нет… Она только какая-то озабоченная была или, может быть, усталая. Не захотела ужинать и ушла к себе. А мне скоро после того ужасно спать захотелось, и я тоже ушел.
— Чего ж это на вас сон напал? Ведь еще совсем не так поздно было!
— Не знаю… Но помню, что нестерпимо спать захотелось!
— И что ж, крепко спали? Никакие предчувствия вас не беспокоили? — усмехнулся Табурин. — Впрочем, они и меня в ту ночь не беспокоили! Здесь вот что делалось, а я… спал!
— И я тоже…
— Счастливцы мы с вами, умеем крепко спать… У вас всегда сон хороший? У меня он всегда хороший!
— Раньше я очень хорошо спал, когда еще во Франции жил!.. А теперь… — начал было Миша, но смутился и замолчал: испугался, что Табурин догадается, почему у него теперь плохой сон.
— Но в ту ночь, говорите, спали без просыпу?
— Да, до самого утра… Я когда утром проснулся, то даже подумал: не заболел ли я, что так долго спал. Потому что утром чувствовал себя плохо: какая-то муть в голове и вялость. А потом все прошло!
— Бывает!.. — равнодушно заключил Табурин.
Он слушал почти безучастно, как будто и его вопросы, и Мишины ответы его ничуть не интересуют, но сам был напряженный и старался запомнить каждое Мишино слово. Миша, кажется, не говорил ничего особенного, но Табурину казалось, будто во всем есть скрытый смысл, которого он еще не понимает, но который нужен или, вернее, будет нужен.
— Да! — переменил он тон. — Жаль, что я не застал Софью Андреевну, очень жаль… Давно ее не видел, с самого того дня… А скажите-ка вы мне вот что: она перед тем днем никуда не уезжала?
— Нет, а что?
— Да ничего, пустяки! Просто мне хотелось проверить: мне кажется, будто я как раз в тот самый день видел ее на аэродроме! — с самым невинным видом соврал он.
— Она… Я не знаю, уезжала ли она куда-нибудь, но ночью перед тем ее не было дома, а вернулась она только днем, часа в два или три…
— Вот-вот-вот! — подхватил Табурин. — Мне и казалось, будто я как раз в это время видел ее на аэродроме. Она, верно, редко бывает дома? — опять переменил он тон.
— Да, редко…
— И вы постоянно один?
— Один… — грустно, но в то же время конфузливо подтвердил Миша.
— Скучно, поди, одному, а? А вы вот как делайте: если вам скучно станет, вы мне телефонируйте! Я теперь у Потоковых живу… И не стесняйтесь вы меня, пожалуйста: не такой я человек, чтобы меня стесняться. Вот и все! А теперь мне пора!
Он поднялся, крепко потряс Мише руку и заглянул ему в глаза.
— Хороший вы парень, Миша! Очень хороший! Есть в вас что-то такое, что… А знаете, чего вам недостает? Колоссально недостает! Мужчины! Настоящего мужчины! Надо, чтобы около вас настоящий мужчина был. Вот чего вам недостает! А то ведь вы — сначала с мамой, а теперь с тетей.
— Ах, да! — несдержанно схватил Миша Табурина за руку.
— Ну, вот видите! Так телефонируйте же… хоть завтра! Хоть каждый день!
Он потрепал Мишу по плечу, дружески подмигнул ему, большими шагами выскочил на улицу, рванул дверцу и вскочил в автомобиль. Миша, стоя в дверях, смотрел на него, и ему нравилось, как размашисто подбежал Табурин, как сильно рванул он дверцу и как уверенно вскочил.
А Табурин, уже взявшись руками за руль, не сразу дал ход, а на несколько секунд задумался. «Тэ-эк-с! — мысленно крякнул он. — Конечно, у меня по-прежнему ничего нет, но… но если потом что-нибудь обнаружится, то кое-что у меня уже есть!»
Когда он уехал, Миша вернулся в комнату. И ему сразу же стало тоскливо. Он смотрел на стены, на окна, на знакомую мебель, и все казалось ему холодным и даже враждебным. Безотчетно хотелось чего-то, что-то сосало внутри. «Мне нехорошо здесь! Мне здесь очень нехорошо! Почему?» — думал и спрашивал он, зная, что нехорошее идет от Софьи Андреевны. Если бы ее не было, ему было бы легче. «Противно! Ах, как противно!» — повторил он привычное слово.
Раньше ему была противна та близость, которую установила Софья Андреевна, а теперь стало противно еще и другое. Оно пришло к нему после того, как он зарезал Пагу. «Это не я, это она приказала мне зарезать!» — пытался он оправдать себя. Не только знал, но и чувствовал, что этот приказ был мерзкий, но было и другое, еще более мерзкое, до конца мерзкое: то, что он послушался ее приказа. С того дня прошел уже целый месяц, но воспоминание о Пагу все еще было мучительным и отвратным, все еще лежало гнетущей тяжестью, и Миша знал, что лежит оно не на памяти, а на совести.
В последние же дни Миша стал чувствовать еще одно, неясное и непонятное, что тревожило и пугало его, как пугает надвигающаяся зловещая туча. Вероятно, не было определенного дня, с которого это началось, но началось оно недавно, с неделю назад и, как казалось Мише, без видимой причины. Оно было в Софье Андреевне. Она стала как будто другой, как будто потемнела. Ее глаза все время были расширены, во что-то всматривались и чего-то с испугом искали. Губы стянулись, и плечи опустились. Она казалась одновременно и напряженной, и ослабелой. Стала говорить коротко, не говорила, а бросала слова, старалась не смотреть на Мишу и целыми днями сидела в своей комнате. И Миша иногда слышал, как она ходила там: быстро, порывисто и неровно. А когда он попытался подойти к ней, она не просто отстранилась, а резко откинулась назад, сильным толчком оттолкнула его и с непонятным выражением приказала:
— Нет! Слышишь? Нет! И пока я не позову тебя, ты не приходи ко мне! Не смей приходить!
Встала с места, нервно прошлась по комнате, потом остановилась и изменившимся голосом сказала:
— Ты, конечно, ничего не понимаешь и… и не дай тебе Бог понять!
И не успел Миша спросить или ответить, как она с непонятной тоской, какой никогда раньше не было в ее голосе, сказала так, словно это вырвалось у нее:
— Ведь я же ошиблась! Если бы ты знал, как я ошиблась!
Миша услышал мучительную боль и не выдержал:
— Что? В чем ошиблась?
Она вздрогнула, словно чего-то испугалась.
— Нет, нет! Не спрашивай! — даже отшатнулась она. — Все равно я не скажу! Ни за что не скажу! А если я начну говорить, то ты останови меня или уйди! Ты не понимаешь? Это очень хорошо, что ты не понимаешь! Зачем тебе понимать? Не надо! Ах, не надо! — простонала она и отошла подальше от Миши.
Миша начал следить: какая она стала? что с нею? Он хотел понять, но понять не мог. Видел только, что она с чем-то борется и хочет справиться. Но не знал, что это значит, и часто видел на ее лице то, чего никогда не видел раньше: большую боль.
Видел он и другое: она стала много пить. Она и раньше пила, но пила иначе: только вкусное и только со вкусом. Теперь же стала пить беспорядочно, во всякое время и с таким видом, с каким принимают лекарство, с усилием и отвращением. Подходила к буфету, доставала бутылку коньяку или виски и не выпивала, а быстро, торопясь и чуть ли даже не давясь, выливала рюмку в рот и не смаковала с удовольствием, как раньше, а глотала с гримасой. И после того становилась угрюмой и темной. И, совсем опьянев, начинала бормотать что-то невнятное.
Но она была сильная, и когда попадала на люди, то брала себя в руки и ничем не выдавала себя. Поэтому никто не видел в ней перемены. Она всегда умела притворяться, как актер на сцене, и играть ту роль, какая была ей нужна. Если было нужно, она казалась веселой и смеялась или же становилась деловитой, отчетливо соображала и толково распоряжалась. Но, окончив дела, спешила домой, ехала по улицам так быстро, как только можно, и, приехав, сразу шла к буфету. Выпивала несколько рюмок и быстро уходила, почти убегала к себе.
Она стала беспричинно пугаться. Раньше с нею никогда этого не было, а теперь она иной раз вдруг почему-то вздрагивала и настораживалась, оглядывалась по сторонам и к чему-то прислушивалась.
— Что с тобой? — спрашивал Миша.
— Ничего! — тотчас же пряталась она. — Пустяки!.. Мне что-то показалось!
Очень странное произошло несколько дней назад, поздно вечером. Она и Миша сидели в гостиной и молчали. Миша подошел к окну, слегка отдернул занавеску и бесцельно смотрел на темную улицу. Софья Андреевна подошла к нему, стала за его спиной и тоже начала смотреть. Не произошло ничего, никто не проходил и никто не проезжал мимо дома. Но вдруг Софья Андреевна слегка вскрикнула: коротко, совсем негромко, но с таким испугом, что Миша невольно отшатнулся. Повернулся к ней и хотел спросить, но она быстро и резко отошла, почти отпрыгнула от окна, почти отбежала и протянула руки вперед, как будто не пускала к себе чего-то и что-то отталкивала. Миша, ничего не понимая, сделал к ней движение, но она все с тем же испугом на лице, глядя перед собой остановившимися глазами, неверным голосом приказала:
