Сайкин проводил здесь все свое время, не различая дней и ночей, как, впрочем, поступали и остальные сотрудники. Сам он, ввиду наличия кандидатской степени и заграничного стажа, отправлял должность «руководителя направления». Другие же числились рядовыми лаборантами, что на их доходах сказывалось незначительно: штатное расписание, самим же Сайкиным утвержденное, предусматривало одинаковые оклады для всех, но ему полагались так называемые «представительские бонусы» за обязанность наведываться necessario [7] в высокие кабинеты и отсвечивать физиономией на приемах, раутах и прочих тусовках вроде той, где он обновил знакомство с доктором Корженецким, привилегию сколь почетную, столь и обременительную. В городе, на вполне досягаемой окраине, ибо в Мухосранске не было ничего слишком удаленного и недостижимого даже пешим ходом, у Моисея была квартира, просторная двушка, тем не менее производившая дивное впечатление одновременного запустения и захламленности. Но именно сюда, под табличку с чудовищной по своей бессмысленности надписью, он и предпочел вернуться с упомянутой тусовки, распространяя вокруг себя цветочно-алкогольные ароматы.
В лаборатории он застал двух лаборантов. Лавашов, юноша двадцати с небольшим лет, сакраментально небритый очкарик, несмотря на поздний час, бдел с красными уже глазами подле сорокадюймового моноблока. Блинов же, намного старше, с бритвенными принадлежностями также состоявший в сложных отношениях, в быту сильно пьющий, а когда-то подававший большие надежды в точных науках, а по совместительству еще и механик изрядный, спал на топчане в углу, укрывшись собственными ладонями. Сайкин не здороваясь (какой смысл обмениваться приветствиями, когда почти не расставались?!) протиснулся между столами, сел в свободное кресло и с хрустом потянулся.
– Что тут у вас? – задал он руководящий вопрос, обязательный в любое время суток.
– Блин программу починил, – сказал Лавашов и, не оборачиваясь, мотнул головой в сторону спавшего коллеги. – Очень интересно получается.
– Что именно интересно?
– А то, что непонятно ни черта.
Сайкин подождал развития мысли, но такового не последовало.
– Сколько у нас материала осталось? – спросил он, поглядывая на громадный, выкрашенный зеленым сейф в темном углу помещения.
– До хрена и больше, – сообщил Лавашов рассеянно. – Пока вы развлекались, пришла посылка от Профитроля.
– А, это хорошо, – сказал Моисей с удовлетворением. – Это кстати.
– Нам и того, что было, много, – проворчал Лавашов. – Одного квадратного дюйма бы хватило.
– Конечно, многовато, – согласился Моисей. – Если так и будем топтаться на одном дюйме.
Лавашов наконец оторвался от моноблока и крутанулся в кресле лицом к начальству.
– Что вы задумали, Мойша? – полюбопытствовал он. – Я ведь вижу, что вы что-то задумали.
Вместо ответа Моисей ткнул пальцем в браслет из плотной серой ткани, похожей на войлок, который служил немудрящим украшением лавашовскому правому запястью.
– Эффект есть? – спросил он. – Неприятные ощущения… дежавю… хотя бы головные боли?
– Да нету ни фига, – сказал Лавашов.
– А должен?
– Про дежавю не скажу. Но какой-то эффект быть должен.
– Хреновая из тебя свинка, – с наслаждением промолвил Сайкин.
– Это почему же, позвольте спросить, из меня хреновая морская свинка для научных эксприментов? – слегка обиделся Лавашов.
– Ты молодой…
– Это лечится.
– Здоровый.
– Вы же знаете, Мойша: здоровых людей не бывает.
– Бывают недообследованные. И тем не менее, ты не страдаешь хроническими недугами, избавлен от вредных привычек, не то что некоторые, – в сторону дрыхнувшего Блинова отряжен был новый кивок. – И с памятью у тебя все хорошо.
– Ну это как посмотреть.
– Плохая свинка, – констатировал Сайкин.
Лавашов состроил саркастическую мину.
– Что за вещества вы нынче употребляли, Мойша?
– Коньяк, – сообщил тот. – Если верить этикетке, греческий. Но кто же верит написанному?
– Например, я, – с готовностью ответил Лавашов.
– А ты не верь. Будешь еще здоровее. – Сайкин помолчал, рыская расфокусированным взором по белым стенам лаборатории. – Вот что, Лава. Когда Блин проспится…
– Когда – и если! – уточнил лаборант, ухмыляясь.
– И если, – не спорил Моисей. – Мне нужно, чтобы он изготовил из материала… из умбрика… еще один браслет.
– Для вас? – с интересом спросил Лавашов.
– Для меня. И еще вот такую форму, – Сайкин быстро набросал на клочке бумаги эскиз и проставил размеры.
– Очень похоже на…
– На что похоже, то оно и есть.
Лавашов с сомнением покачал головой.
– Ударная доза, – сказал он. – Рискованно. Или вы хотите вначале на мне испытать?
– На тебе нет никакого резона, – безжалостно отрезал Сайкин. – Ты плохая свинка.
– Где это вы нашли хорошую? – спросил Лавашов ревниво.
– Если я все правильно себе представляю, – сказал Моисей задумчиво, – то даже целый свинокомплекс.
– Вы циник, – сказал Лавашов неодобрительно.
– В науке без цинизма тяжело, – заметил Сайкин.
– Гриша Перельман как-то обходился.
– И чего достиг? И потом… Перельман гений. А мы погулять вышли. И, сами того не желая, наткнулись на чей-то кошелек.
– Вообще-то кошелек был ничей, – подхватил игру Лавашов.
– Потому и нам достался. А тот, кому он был предназначен, прошел мимо. Хотя он, вполне возможно, распорядился бы находкой не в пример умнее.
– Кошелек! Вы даже не представляете, Мойша, даже не представляете…
– Не представляю. Но пытаюсь по мере сил.
– У меня нет дежавю. Но есть постоянное ощущение, что мы разинули пасть на кусок шире головы. Умбрик… это не просто материал. Это неведомая траханая фигня. Я даже боюсь немного.
– Но браслет однако же не снимаешь.
– А вдруг он не снимется? Или снимется, но вместе с кожей? Или…
– Кое-кому пора баиньки. Это всего лишь сверхтонкая проводящая система из химических элементов, с которыми человечество неплохо ладит тысячи и тысячи лет. Открытая между делом, явившаяся на свет как побочный продукт не нашей оборонки, никому особо не сгодившаяся. Пока мы не вышли погулять. Ни о чем не подозревая, даже не зная друг о друге. Я, ты, этот бухарик на топчане, Профитроль, Багет-Кунжут… Все открытия примерно так и происходят. Не нужно ничего демонизировать и…
– И фетишизировать. Я помню, вы уже говорили это вчера. Хотите взглянуть?
– Нет, не хочу.
– Но это интересно, – сказал Лавашов с обидой в голосе.
– Насмотрюсь еще. Когда заявку на нобелевку начну оформлять. Не забудь про мой заказ.
– Не забуду. А вы сейчас куда? Ночь же на дворе.
– Это мой город, – пожал плечами Сайкин. – Я здесь вырос. Что со мной может случиться?
* * *
До «Калачовки», впрочем, Сайкин добрался не сразу, а спустя почти неделю, которая посвящена была делам более неотложным. В число таковых входил, например, визит пожарной инспекции; пожарников весьма озаботило отсутствие в помещении запасного выхода, но после незначительного вспомоществования в какой-то иллюзорный фонд поддержки тружеников крюка и шланга беспокойство растаяло, как по волшебству. Переговоры же с риэлторским агентством «Дрон» в лице, а точнее – в опухшем от излишеств мурле младшего компаньона Онанькина (старший, Дрочев, в это время скрывался от партнеров по бизнесу где-то в районе Стены Плача), отняли времени не в пример больше, но сводились по преимуществу к ламентациям на тему непомерных налогов и каких-то мутных накладных расходов. Онанькин, особь почти сферических форм, в любую погоду следовавшая неизменному дресс-коду «треники-фуфайка», тем не менее ничего угрожающего из себя не являл, а по большей части стоял над душой, мешал всем работать своим пузом да перегаром и беспрерывно ныл, то есть совершал все те действия, что в народе справедливо обозначаются понятием «выносить мозг». Начал он свой дивертисмент утром понедельника, и намерен был продолжать либо до полного выноса мозгов у всех присутствовавших, либо до своей смерти. Платить сверх оговоренного Сайкин не собирался, поскольку бюджет лаборатории, при всей его свободе, резиновым однако же ни по каким признакам не являлся, да и не было у него желания потакать разврату и подпитывать нездоровые иллюзии о том, что-де через месяц можно будет снова притащиться в подвал со своей ряхой и пузом и клянчить, и выносить, и так до бесконечности. Поэтому на Онанькина скоро перестали обращать внимание, расценивая его как нелепое архитектурное излишество или чрезмерно громоздкую мебель. Тем не менее он объявлялся поутру и уходил ввечеру, стеная, посыпая бритую репу пеплом и хватая случившихся в пределах досягаемости лаборантов на рукава. К обеду четверга у Лавашова как существа высшего порядка, утонченного и ранимого, начали сдавать нервы. Зажав Сайкина в темном углу, он прошипел: «Моисей Аронович, сделайте что-нибудь, работать невозможно!» Корпевший тут же неподалеку грубый Блинов предложил свои услуги: «А что если я его матом шугану?» – «Нет, нельзя, – возразил Моисей, посмеиваясь. – Он ведь наш благодетель, как же можно его матом…» Сайкин уж и сам был в задумчивости, но платить по-прежнему не намеревался.
