Как водится, все разрешилось внезапно, по методу массового убиения зайцев одним выстрелом. Сайкину на мобильник позвонил доктор Корженецкий:
– Ну, ты не передумал, Мойша?
– Не дождетесь, – с надеждой на передышку откликнулся тот.
– У нас сегодня виповский день, посещения только для особо важных персон. И ты, стало быть, в их числе, цени мое расположение. Сам доберешься или за тобой прислать?
– В «Калачовку»? – уточнил Сайкин, расчетливо артикулируя и наслаждаясь внезапно наступившей тишиной. – А что ты за мною можешь прислать?
– Ну уж не белый «линкольн»! – заржал Корженецкий. – Карета скорой помощи устроит?
– Спасибо, – сказал Моисей. – Не хочу привыкать. Уж я как-нибудь своим ходом.
– Жду, – коротко закончил разговор доктор и дал отбой.
Первое, что увидел Моисей Сайкин, выбираясь из своего закутка, был остекленевший от избытка эмоций взор Онанькина.
– К Тихону Лаврентьевичу? – спросил младший компаньон просевшим голосом.
– Н-ну… да! – подтвердил Сайкин, не сразу сообразив, что речь идет, по всей видимости, о самом Калачове.
– Привет передавайте, – прошелестел Онанькин. И тут же спохватился: – Нет, нет, лучше не надо ничего передавать!.. Можно я пойду?
– Конечно же, коллега, – позволил Моисей, чувствуя себя римским императором, выпускающим на волю ораву выслуживших свое гладиаторов. – Спасибо, что зашли.
Онанькин быстро закивал круглой башкой и растворился в воздухе, оставив на своем месте столб взбаламученной пыли.
– Что это было? – спросил Лавашов рассеянно.
– Всем работать! – велел Сайкин, которому амплуа императора пришлось по вкусу. – Появлюсь поздно, а то и завтра. Блин, я не забыл про свой заказ, учти!
Лаборант Блинов, не поднимая головы, проурчал что-то невразумительное и малоцензурное.
Личной машины у Сайкина не было, а числившаяся на балансе лаборатории «газель» в каждую единицу времени пребывала в одном из двух агрегатных состояний: разгон либо ремонт. Да и заявиться на ней, побитой и обшарпанной, в «Калачовку» означало загодя потерять лицо. Поэтому Моисей отправился в этот свой визит на автобусе, благо в городе Мухосранске, как уже говорилось выше, ничто не было слишком далеко. Через двадцать минут он уже ступил на территорию частной богадельни, задержавшись на короткое время возле будки с охранником, стриженым под ноль добрым молодцем в камуфляже, чтобы без хлопот найти себя в списках приглашенных и лишний раз убедиться в том, что Корж – человек обязательный.
С первых же минут пребывания в «Калачовке» Моисею казалось, что из одного мира он каким-то чудом проник в совершенно другой. Тусклое, грязноватое, патриархальное пространство города Мухосранска, с его облезлыми кирпичными стенами старых домов и серой, в потеках и кляксах, панелью неприглядных новостроек, с узкими улочками в едва ли не дореформенной брусчатке и затянутыми в просевший, дырчатый асфальт проспектами спальных окраин, с вечно, что зимой, что летом, затянутым свинцовой пеленой низким небом – все это осталось по ту сторону будки пропускного пункта, чей обитатель, зевавший от недосыпа и скуки камуфляжный дуботряс, нечувствительно отправлял должность цербера этих мест, хотя бы даже и одноглавого. А по сию сторону простирался мир просвещенного капитализма, свободного предпринимательства, торжества демократии, разгула либеральных идей и, чем черт не шутит, материализованного либертарианства. Негромко, вполголоса, о чем-то весьма основательном шумели кроны аккуратных, одной высоты и возраста, белоствольных дерев. Подстриженные под гребенку кусты в мягкой листве с редкими вкраплениями мелких цветочков очерчивали собою центральную аллею и отходившие от нее пешеходные тропки, ровненько припорошенные белым щебнем. Сама аллея по центру была забетонирована и разлинована на манер посадочной полосы аэропорта (а возможно, что иной раз именно в таковом качестве и употреблялась), тротуары же по обеим ее сторонам укрыты были пористой, не скользящей в сырую погоду плиткой. Через каждые десять шагов имели место чистые, свежевыкрашенные скамейки с непременными урнами и погашенными до темного времени фонарями на винтажных, с завитушками, столбах. А в самом конце аллеи, в просторной роще из деревьев, возрастом посолиднее прочих, видавших виды, матерых, как бы даже и не дубов, светились белым сиянием корпуса богадельни: главный, в три этажа, с колоннами, парадным подъездом царского размаха и окнами в человеческий рост; одесную – двухэтажный пристрой для привилегированных проживателей, с затонированными стеклами и громадной верандой в античном стиле; ошую – технический корпус в виде высокой башни круглого сечения и стрельчатыми окнами-бойницами. Все в этом архитектурном комплексе потрясало эклектикой, дурновкусием и эстетическим произволом. Так и должен был выглядеть образчик стиля Присосанс – памятник эпохи большого бабла и ничтожной образованности. Невзрачное приземистое строение, застенчиво выглядывавшее из-за идиотской башни, судя по всему, было пресловутой Выгородкой и являлось единственным строением, сохранившимся от усадьбы забытого царедворца. Ни единой живой души не встретило Моисея Сайкина на его пути, а от ворот до парадного пришлось топать и топать. Он дивился масштабам амбиций и объемам вложений капитала в обустройство этого не сказать, чтобы райского, а все же вполне идиллического уголка, в чем-то не уступавшего картинкам из настоящей буржуазной жизни и ни в каком соответствии с мухосранскими реалиями не состоявшего. «Как же много и с каким размахом нужно было грешить, чтобы так щедро каяться?» – думал Моисей. Шелест крон и птичий переклик наполняли его натуру покоем и гармонией, не избавляя, впрочем, всецело от трезвых и несколько циничных рассуждений. «А смысл? Для кого вся это роскошь, все эти кинематографические пространства, эмпиреи с элизеями? Старики не оценят, им бы чего попроще, поближе к телу. В их состоянии мир схлопывается до размеров той клетушки в мозгу, где еще теплится память о прошлом, о близких, о самом себе. Все, что им действительно нужно, так это уют, комфорт и участие. Ни один из них никогда в оставшееся ему время не доберется до вон той рощицы в дальнем конце тропинки, возле забора. Потому здесь так пусто, что большинство обитателей по немощи и зряшности никогда не покинет этих стен, и даже из своих комнат никогда не выберется…» Очень скоро Сайкиным был достигнут необходимый градус цинизма. Он даже засмеялся вслух. «Как же я сразу-то не допер! Это же Калачов… как бишь его… Тихон Лаврентьевич себе родовое имение выстроил. Едва только матушка его удалится в лучший мир, всякой благотворительности моментально придет конец. Вытряхнут всех бедолаг на улицу, рассуют по окрестным богадельням, простым и беспонтовым, подчистят-подкрасят внутри и снаружи, и на эту бетонку опустится личный его сиятельства самолет, подрулит к парадному, и будет семейство новых латифундистов жить-поживать и добро проживать…» От ядовитых мыслей Сайкина отвлекло гнусное кряканье за спиной. Он посторонился, пропуская бесконечной длины черный лоснящийся экипаж, на заднем сиденье которого за темными стеклами смутно угадывался чей-то массивный силуэт. Не желая создавать неудобств высокому гостю, Моисей присел на ближайшей скамеечке. Набрал Корженецкого:
– Это к тебе прибыли?
– Ко мне, ко мне, – со смехом отвечал тот. – Мы здесь всяких принимаем. Ты в парадное не суйся, а забирай к башне, я тебя там приму.
Сайкин так и поступил.
Из черного экипажа между тем выбрались вначале громоздкие, карикатурные в своем охранительном рвении бодигарды в черных же костюмах и солнцезащитных очках, затем вынырнул некий распорядитель таинства в темно-синей тройке и непременных очках, на сей раз хамелеонах, и уж в самую последнюю очередь выпростался из салона обладатель корпулентного силуэта, в немудрящих джинсах и сером мягком пиджачке поверх ковбойки, отдышался, оправился и неспешно, в окружении свиты, понес себя вверх по ступенькам.
Доктор Корженецкий, в странноватом бежевом балахоне с синими клиньями по бокам и в высоком бежевом колпаке с вышитыми золотой готикой непонятными символами, уже выглядывал из-за угла и манил Сайкина торопливыми жестами.
