И я закрыла глаза, надеясь на милосердие сна, но на внутренней стороне век побежали кадры, явно забредшие из чужой жизни. Я видела мужчину, который по тропинке спускается к белому низкому дому. Я знала, что лето и юг, и он здесь с женой и друзьями, среди которых его любовница (допустим, они коллеги).
Он шагает, в общем и целом довольный жизнью, входит в тенистый дворик, поросший виноградом, который никогда толком не дозревает, и от самых ворот видит деревянный потемневший стол, сотни раз залитый пивом и арбузным соком, и две скамейки, на которых сидят обе его женщины. Он останавливается и любуется на склонённые головы, светло-русую и тёмную, на мелькающие руки (что они там перебирают, ки-зил или бусины?), пытается услышать голоса, но они замолкают.
Женщины поворачиваются к нему, одна любимая и близкая, другая желанная и чужая, такие разные, такие красивые, и смотрят. Пока глядели друг на друга, улыбались, а сейчас их лица становятся немного отсутствующими – то ли помешал, то ли обе вспомнили, кто они друг другу (хотя жена ведь не знает?).
Это всё привиделось мне в доли секунды, а дальше время замерло, потому что опять изменился ракурс – сначала я наблюдала за мужчиной со стороны, потом видела его глазами, а тут внезапно испытала его чувства, будто камеру повернули вовнутрь. И очень удивилась.
Потому что я ожидала чего угодно: возбуждения, задора или радости от ловкого обмана, вероятно, лёгкой тревоги, – но в целом этот здоровый и сытый человек казался мне удовлетворённым. Он и был вполне удовлетворён, пока шел к дому, но сейчас, в то самое мгновение, которое я вынуждена переживать вместе с ним, ощутил глубокую всеобъемлющую тоску. Она казалась почти физиологичной, потому что поднялась к сердцу от похолодевших ступней, охватила всё тело, обернулась ознобом. Он попытался было разложить её на составляющие – усталость, простуду, страх, дурной обед, – но тоска не делилась, оставаясь плотной и тяжелой, как вода. Он вдруг остро, чуть не до рези в глазах, захотел, чтобы у него была только одна женщина, – не важно даже, какая из них, но обязательно так: одна женщина, одна правда, одна жизнь.
И, точно зная, что это невозможно – для него, в этой жизни, – не смог совладать с лицом – и клоунским жестом хлопнул себя по лбу, вскрикнул, разом охрипнув: «А, блядь, забыл», развернулся и почти выбежал за ворота – и вон из моей головы.
А я что? я уснула.
Тайные знаки любви и её окончания
Как водится, я придумала только название, совершенное, как яблоко. Нейминг – моя сильная сторона, я умею дать книге такое имя, что её можно уже не писать. Такое, что, едва придумав, начинаешь искать его в Яндексе – невероятно, чтобы столь очевидная вещь не пришла никому в голову прежде. Но нет, «искомая комбинация слов нигде не встречается, попробуйте без кавычек». Спаси бог, я не хочу пробовать без кавычек, иначе засыплют пошлостью – мистикой, астрологией и девичьими блогами.
В чём-то они правы, там внутри обязательно должны быть изображения длинноруких женщин и чуть желтоватая бумага. Карты Таро, монеты и парочка яблонь, возможно горящих, чтобы только люди с быстрым и дурным воображением оценили аллюзию, остальные пусть пройдут мимо, пожав плечами, – «а, это что-то бабское». И ещё кинжал, отсылающий к определённому эпизоду:
«– Да, немного боли никому не повредит, если вы понимаете, о чём я. Кроме того, я думаю, что ножи – это отличная идея. Здоровенные блестящие офигенные ножи, такие, которыми можно шкуру с крокодила снять. Ножи хороши тем, что от них нет шума. И чем меньше от них шума, тем удобнее нам будет их использовать. Порезать всех как следует, пустить кровь, пусть видят, что мы не шутим. Стволы – для лохов, ножи – выбор мастеров.
– Мыло, может, ты нам о себе чего-то не рассказываешь? Я уже не знаю, о чём больше волноваться, о деле или о твоём прошлом»[11].
Не напрасно ты волнуешься о моём прошлом, потому что в нём заключено твоё будущее, дружочек. Я вижу его не в арканах, свечах и кофейной гуще, а в снах, которые прежде были моими, а теперь перебрались к тебе – от виска к виску, пока мы коротко задрёмывали на сырых простынях. Был у меня один такой сон, который всегда означал окончание любви. Будто я привожу домой человека, которого люблю, и пытаюсь его как-то легализировать, маме показать, мужу, ещё кому-то: «Это? Это мой друг, пришёл чайку попить», стараясь между делом к нему непристойно прижаться, потому что страсть, – а чего бы я иначе его притащила? И в какой-то момент, поглощенная хитростью и вожделением, я всегда, в каждом сне, понимаю: ничего не выйдет. Мне никого не обмануть, мне его не получить. В моей жизни, такой, как она есть сейчас, нет места этому человеку.
Мою реальность невозможно так растянуть и вывернуть, чтобы иметь его при себе и не ободрать жопу, – ах, пардон, другой лексический пласт, – и никому не сделать больно. Это не говоря о том, что у предмета тоже своя какая-то свобода воли, он, может, и не хочет в мою жизнь. Но главное, что я со своей влажной ложью всегда оказываюсь перед неколебимыми, как на скале Рашмор, образами моей семьи, которую до поры ещё как-то можно морочить, но так или иначе скоро придёт время разрушить покой, сделать то, от чего их лица станут беззащитными и растерзанными. Мне даже не надо зажмуриваться, чтобы представить, как поплывёт этот твердый рот, как рука тщетно метнётся к нему, чтобы удержать, но в последний момент предпочтёт зажать ладонью глаза – тоже без толку. И тут я всегда отступаюсь.
Ну, почти всегда.
И то, что ты в очередном душном сновидении норовишь запихнуть меня в шкаф, спрятать до того момента, пока она уберётся из комнаты, означает: совсем скоро и без видимых причин, придёт осень, которой не ждали. Она заявится, как Алиса, со здоровенным блестящим офигенным ножом и очень, очень тебя удивит. Просто очистит яблочко и уйдёт, забрав меня с собой.
«Мне не нравится, что я смертен, мне жалко, что я не точен»[12]
– А где абрикосы?
– Отошли.
(из диалогов на крымском рынке в конце августа)
Когда черешня отойдёт, скача на тощей плодоножке, – нет, стишков здесь не будет, но когда отойдёт черешня, косолапя на черенках, которые кто-то вроде Одри Хорн завязал в узел языком (кто-то, чей жизненный опыт широк, но однообразен); когда окажется, что и земляника не то что отошла, а уже съедено и варенье из неё, и банки вымыты для аджики; когда золотые абрикосы усохнут до кураги, а их пыльные кости будут побиты камнями; когда самые упорные персики потеряют вид и удалятся со стыдом; когда останутся только инжир и яблоки, – тогда. Тогда я построюсь в клин и улечу. О, я уверена, что сумею построиться в очень хороший убедительный клин, чтобы всякий, кто случайно поднимет голову в последний тёплый вечер сентября, смог с уверенностью сказать: вот и осень.
Это облако? Нет, это яблоко.
Это азбука в женской руке.
Сергей Гандлевский
Я чувствую осень. Я чувствую осень, неизбежную, как усталость после долгого дня. Сколько ни скачи, ни принимай допинг в чашках, баночках, таблетках, шприцах и рискованных разговорах, взгляды угаснут, и мы расстанемся с заметным облегчением. Негодяем назначен тот, кто первый отвернулся, но по-честному устали оба, и тот, кто уходит раньше, всего лишь решительнее. Я чувствую осень не в дожде, не в охлаждении солнца и удлинении теней. Она в пресыщении нехитрыми радостями лета: я перегрелась в полдень, перекупалась на закате, переела краденого варенья, у меня живот болит. Грязную банку хочется разбить, а потом прийти к тому, перед кем виновата, жалуясь, но не признаваясь. Болииит, болииит, я устала. Не надо врача, это не кровь, это не знаю, краска, нет, нет, не трогай меня, просто пожалей.
Я чувствую осень, тонкую ноту мороза в теплом ветре, будто мне прозвенели льдом в бокале. И нестерпимо хочется отпить, вдохнуть уже чистого холода, без обмана. Не подставлять больше тело солнцу, спрятать его в меха, в белую снежную шкуру. Больше не рыжая, не горячая, не безумная, не быстрая – теперь, как медленное серебро, я хочу уйти под лёд.
Я чувствую осень, слышу одинокий крик бессмертного ястреба, превратившегося в точку, в зрачок, сужающийся на светлом бесцветном небе. Ничего не возьму с собой из жадного жаркого лета, ни цветка, ни плода, ни варенья, ни солёных огурцов на зиму.
Но, может быть, яблоко.
В пять утра я выбралась из постели – из тёплой уютной постели, – чтобы написать кому-то – кому-нибудь – «я сейчас сдохну без нежности». Мне не хватает нежности – это при том, что мой мир организован так, чтобы генерировать её бесперебойно и в больших количествах. И сама я задумана вызывать нежность у всякого – у муж-чин, женщин и существ. Но котятам не подходит еда с вашего стола, я не могу больше пить из любой реки и откусывать от всякого плода. «Это типичный конец октября, – пишет рыжая женщина, – это бесконечно красиво». Но среди вашей красоты мои глаза пусты, как в темноте, не всякая красота мне теперь подходит – и, уж конечно, мир, превратившийся в золото, не годен, чтобы им любоваться.
