— Именно здесь, — говорит Анна. — В этой комнате. Три дня подряд. С двенадцати до двух.
Выйдя из-под прямоугольной желтой маркизы отеля, я, словно полный новичок в хроносферных делах, налетаю на крупногабаритного женского болванчика. Полосатые хлопковые штаны пижамного вида, клетчатая рубашка, темные очки в роговой оправе, пот на красном лбу. Приветствуя меня радостным пыхтением, она пытается меня опрокинуть навзничь, так что я оседаю на одно колено, как штангист, под тяжестью пудовых грудей и дегтярного запаха, но тут же, сгруппировавшись, провожу весьма профессиональный и аккуратный замедленный бросок через бедро (курсы дзюдо для продвинутых зомби), чтобы достойным образом усадить ее около декоративной пальмы перед входом в отель. Наглядная демонстрация высочайшего уровня артистизма, достигнутого нами за безвременье, замечает Анри Дюрэтуаль, стремящийся туда же, к озеру, как Катарина на другой стороне улицы, ее вампирята, подмигивающий Миллер (еще не оправившись от возбуждения, я спрашиваю себя, кто, он или Дайсукэ, смастерил инсталляцию в Музее естественной истории — спаривающаяся парочка в удобной для рассмотрения миссионерской позиции). Аварийное столкновение, торопливая ходьба, вопросы или объяснения Анри, понимать которые стоит мне большого труда (о чем это: он и другая сторона улицы уже ПРОИНФОРМИРОВАНЫ?), истеричное трио зомби около моста Монблан, сигналы, знаки, жесты — все это помогает мне не разрыдаться как последняя дворовая (дворцовая?) псина, когда я с каждым шагом все дальше ухожу от Анны (от графини, от хронометрического зайца, от рюкзака стоимостью от пяти до восьми миллионов швейцарских франков). В голову лезут мысли, что мы — избыточны, обрезки, щепки, опилки времени, сор, сметаемый сейчас в одну кучу. Проходим по набережной, между удивленно-застылыми болванчиками, мимо герцогского мавзолея, где нас дожидается Шпербер с кликушами-австрияками, мимо лодочных причалов, неуклюжих отелей, поглядывая на другой берег, словно там с минуты на минуту может забить ключом новая жизнь с плеском упавшего водного столба Жет-д'О в качестве начального аккорда. Машинально, без договоренностей, листовок и плакатов, не задумываясь и ни о чем не беспокоясь, мы все стекаемся опять на мостик около бассейнов, где уже выстроился вернувшийся испытательный отряд, наши хрононавты.
Они заметно обессилены: четверо все тех же ЦЕРНистов, двое японцев, Бентам, Митидьери, некто, знакомый мне в лицо, но не по имени (Ральф Мюнстер, бывший сотрудник уголовной полиции), Шмид из Базеля, швед из Гётеборга и Каролина Хазельбергер, первая женщина в ареале. Скопированы. Все двенадцать. Полицейский протокол прилагается. Черные шары, убийственный страх (потаенное наслаждение, ради которого Хэрриет, Мендекер, Калькхоф и Лагранж раз за разом готовы терпеть ужас), ошарашенный взгляд в зеркало, трехмерные образы, возникшие из воздушного стекла, конденсаты, клоны.
Двенадцать клонов, каждый на четыре года и восемь месяцев моложе своего оригинала.
На мгновение, на страшное, ошеломительное, но вместе с тем неболезненное, гипнотическое мгновение, тебя как будто раскололи, словно ты, застыв, сделал какое-то движение, хотя не пошевелил ни головой, ни рукой, ни пальцем, а все из-за того, что Другой (-ая, –ое) внезапно донельзя живым появился (-лась, –лось) в воздухе, в зеркальной колонне, замещая, заменяя, почти упраздняя собой тебя. Двойное, даже более чем двойное количество участников, заверяют бывшие испытатели, непременно приведет к еще более значительному результату. Все они как-то неприятно, но крайне заразительно воодушевлены, преисполнены энтузиазмом, как Шпербер, уже объявивший о готовности еще сегодня, а самое позднее завтра утром принять участие в ЭКСПЕРИМЕНТЕ ФЕНИКС. Самое плохое, что, согласно восьми испытаниям, может случиться с нами, это разочарование, если мост все-таки не будет преодолен, просто-напросто за недостатком массы, поскольку сейчас мы представляем собой чуть больше половины первоначальной команды Пункта № 8. И все же хрононавты последнего созыва полны оптимизма. Хэрриет, переходивший Рубикон уже пять раз, заверяет нас в сильнейшем росте интенсивности, чувстве прорыва, хроноактивности, которые, по его убеждению, приведут к количественному скачку уже при двадцати или двадцати пяти участниках. Серолицый, но сияющий Мендекер безоговорочно с ним согласен, как и Лагранж с Калькхофом. Раз они даже не думают настаивать на всеобщем участии в эксперименте, подозрения Бориса о принадлежности ЦЕРНистов к гипотетической «Группе 13», задавшейся целью стереть нас всех с лица земли, оказываются колоссом на глиняных ногах. Как женщина, призналась вдруг стоящая посреди нашего говорящего овала Каролина Хазельбер-гер, как женщина и как мать двоих, оставшихся «там» (у ВАС, по ту сторону ПОДЛОЖКИ) детей, она может сравнить процесс испытания только с родами. В страхе, боли и экстазе ты привносишь в мир себя самого, свое отражение, и ощущаешь себя — она еще сильнее выпучила глаза, попытавшись руками поймать в пустоте ускользающие формулировки, а потом довольно двусмысленно впилась себе в бедра — созидающей, плодородной, матерью самой себя. Мама-Шпербер, мама-Бентам, авто-мамы Митидьери и Мендекер закивали, одобрительно и с каким-то сытым удовлетворением, припомнив свои блестящие результаты в деле самопорождения. Мой друг Кубота, единственный из дюжины просветленных рожениц, кому я доверяю (пока поблизости нет Анны, пока он не выходит на генитальную тропу войны, распушив ястребиное оперение), доверительно сказал, предполагая, будто нас никто не слышит, что он почувствовал прямо-таки «итибан ии токи» посреди «токи то токоро». В центре пространства и времени, объяснил, перевел мне состыковавшийся с нами Хаями, где чувствуешь приближение самого прекрасного времени — времени перехода, КОНТАКТА. Кубота не перечит, и, пожалуй, именно это общее для всех хрононавтов эйфорическое безразличие к тому, что может с нами случиться, действует всего заразительней. Будто ныряешь куда-то вниз головой, без оглядки — в любовь, в войну. Мы мыслим себе уже не мост, а дефинитивный, окончательный, односторонний проход, и все киваем, соглашаемся, готовимся.
Спор мог бы разгореться только из-за времени эксперимента. Назначить его помог Хаями. Определение посредством удаления. Борис и Анна, наблюдавшие за нами сверху, с шестого этажа какого-то офисного здания, решили поначалу, что наконец-то прямо на их глазах происходит теракт, которого они так опасались, потому что наша толпа, как стая тараканов, резко метнулась в разные стороны — на самом деле только в две возможные на узком мостке стороны (никто не стал прыгать на бутылочно-зеленый озерный лед). Однако не последовало ни выброса пламени, ни дыма ничего. Одно только изъятие (Шпербер). Внезапно мы увидели границу главного АТОМолога, ауру, сверкающе очертившую лысеющую голову физика, его тонкую шейку, привычную (бывшую привычной) футболку, детские джинсы, кеды. И тут же ореол стал странным образом размываться, плавиться. Беззвучно, будто с трехмерной основы отслаивалась приклеенная фигурка. Без драматизма, до тех пор, пока жестокий удар невидимого противника, очевидно, в живот не заставил Хаями согнуться пополам, ускорив процесс плавки. Следующий удар пришелся в голову, видимо, сверху, и был таким яростным, что нам привиделся свистящий тяжелый молот, поскольку фигуру — причем всю фигуру целиком — деформировало, раздавило, расплющило, и она, продолжая бесшумно растворяться, съежилась, как кусок бумаги, покрывшись рябью наподобие жидкой или ртутной массы, а ее центр просел, словно бы пупок превратился в слив, через который фигура сама в себя (или из себя) вытекала. Зрелище было не из приятных, когда АТОМолог, пузырясь, становился все более текучим, размытым, аморфным, испаряясь в воздухе, пока наконец не растаял бесследно, не оставив после себя ни лужицы, ни пятнышка.
Интересно, какой была бы наша реакция и бросились ли бы мы (якобы готовые к чему угодно накануне КОНЕЧНОГО ИСПЫТАНИЯ) в такой же панике врассыпную, если бы исчезновение Хаями не сопровождалось внезапным и непонятным ощущением, которое каждый посчитал предвестием личной аннигиляции? Не знаю. Но, прождав несколько минут на концах мостика, не в силах бежать дальше и боясь отлепиться друг от друга, мы перевели дыхание, убедившись, что ни у кого больше не открылось в животе сточное отверстие. Значит, предчувствие, будто вот-вот станешь жидким и тебя смоет прочь, как этого тщедушного лысоватого человека в очках, обмануло, хотя мы все ощутили некое изменение, очень четкое и локальное, пусть не удар в голову или в живот, однако оно, без сомнения, оставило след, как если бы тело пронзили глубокий хирургический инструмент или избирательное облучение, действующее лишь на один тип тканей. Спустя некоторое время, заверив друг друга в своем релятивистском душевном здоровье и многократно описав друг другу произошедшее, мы вернулись на середину моста, где не нашли ничего странного, и вдруг осознали, что непостижимым образом изменились наши воспоминания о Хаями. В определенном смысле все мы даже не верили, что он на самом деле существовал (вот и пригодились пять моих записных книжек). Глядя вспять, мы не видели ни его дружелюбной речи в защиту ЭКСПЕРИМЕНТА ФЕНИКС, ни бегства от Софи, ни появления в Женеве с двумя эльфятами, ни представления АТОМов на годовом собрании, ни (я, Борис и Анна) вздорных гриндельвальдовских инсталляций. Физик Хаями и все его поступки и проступки последних лет предстали вдруг какими-то нечеткими и недостойными действительного прошедшего времени. Мы готовы были поверить, что видели все это — включая его исчезновение не более пятнадцати минут тому назад — в кино, причем как будто все вместе смотрели один и тот же фильм. Манера, в которой он не то растворился, не то слился — пытка для хорошего вкуса и здорового рассудка, — придала всей предыдущей жизни Хаями характер смутный и иллюзорный, хотя не без гротескных черт.
