— А это, по ходу, кто?
За всей этой канителью Слава неосмотрительно забыл о Любушке, к которой собирался заехать уже почти неделю. Вадик при этом времени даром не терял и, видя, что дело идет к светлому и чистому чувству, решил произвести жесткую и подлую интервенцию и, идеально рассчитав время и место (ночь на снятом сейнере со спальнями и джакузи в честь дня рождения супруги одного блистательного и влиятельного человека), протянул Славе телефон со словами:
— На, скажи ей пару слов.
Слава едва стоял на ногах и не хотел отпускать какую-то малознакомую девушку с азиатскими чертами лица в короткой розовой тунике. Мягко опираясь на его плечо, она улыбалась, и на душе словно рассеивались облака.
— Слава, мы стали участниками какого-то чудовищного недоразумения, — говорил в трубке Любушкин голос.
— Ой, зая, а как твои дела? — бормотал Славка, улыбаясь.
— Я просто хочу, чтобы ты знал, Слава, что ты посеял что-то очень важное у меня в сердце, и я уже никогда не буду такой, какой была до встречи с тобой, знаешь, и я рада, что была на шаг от безумия и что здравый смысл все-таки взял верх.
— Что ты такое говоришь? Я так соскучился по тебе, правда-правда, я всю неделю хотел заехать, но все дела, дела.
— Слава, просто чтобы не было потом никаких недоразумений, мы больше не будем общаться, не звони мне и не приезжай, никому из нас это совершенно не нужно.
Слава мало что понял, но полез драться с Вадиком. Их разнимали радостно и почти любя — в самый разгар веселья, под залпы фейерверков и не очень уверенное улюлюканье (но на пати ведь положено кричать), Славкина рубашка каким-то образом расстегнулась до пупа, волосы разметались по плечам, и, по мнению девушек, он был похож на дрессировщика или на Тарзана. К драке никто не отнесся всерьез, ему дали еще выпить, увели куда-то, потом была спальня, музыка за приоткрытыми иллюминаторами, успокаивающий, эфирный запах речной воды и дремучих зарослей на песчаных островах, свежие мягкие простыни, кружащийся низкий, в зеркалах потолок, незнакомая кровать, и тут, словно фантом, порождение яркого бессвязного хмельного сна, рядом появилось какое-то существо с огромными алыми губами, которые потом отделились от тела и были только они — теплые, слюнявые, распространяющиеся по всему его телу… и костлявый волосатый бес — тут же, если открыть глаза. С зеленоватой кожей в бурных черных завитках, белозубо скалясь, щелкал такой алой алчной пастью, в которой, отливая перламутром, порочно и сладко шевелился мокрый язык. А на улице стояла водная, глухая, с горячей прелью майская ночь, и чуть подрагивала белая занавеска над окном, из которого вполне осязаемой субстанцией стелилась влажная прохлада, пиликали насекомые, слышен был плеск воды и уханье какого-то зверя в дремучем лесу, который смыкался теперь, будто над самой кроватью, обтянутыми человеческой кожей теплыми вздыбленными кореньями терся о Славку, шепча что-то, переворачивал его, беспомощного, катал по кровати. И алая с бирюзой пасть наконец настигла его в самой сердцевине, прошелестев ветром «хап!» — сомкнулась дуплом с ребристой, вкусной, карамельной изнанкой, а рядом были волосатые корни в Вадиковых часах, а ртов, казалось, было несколько, и все они хватали, мяли, чуть покусывая, текли ручьями, искрясь на солнце и легко посасывали… И дальше была какая-то волна, когда его привалило тяжелым, поросшим мхом булыжником, чувство, начинаясь от промежности, стремительно распространилось на верхнюю губу, на затылок и темя, дышалось тяжело, кулаки сжались, чуть постукивая по земле, движение было внутри его, и знакомый голос что-то сопел, успокаивая, кусая за ухо и за шею.
Сон приснился на рассвете, как тревожное и смутное воспоминание о чем-то важном. Каюта была погружена в синеватый полумрак, за окном по воде уже бегали платиновые солнечные блики, и частые мягкие волны нежно хлюпали о борт. Рядом, свернувшись калачиком, спал Вадик, голый, положив под щеку волосатую руку в часах «Omega», и какая-то незнакомая женщина с длинными черными волосами. Начиная скорее даже не понимать, а чувствовать весь ужас произошедшего минувшей ночью, Славка, все еще муторно пьяный, быстро оделся, вышел на улицу, с облегчением обнаружив пристань на Трухановом острове, откуда они отчаливали вчера вечером.
Он шел по заброшенному безлюдному парку, пахло тополями, мокрым песком, водой и той же ночной тягучей весенней сыростью. Бетонные плиты на дорожке местами лежали криво, вздыбившись, поднятые мощными чешуйчатыми корнями, ползущими по песку. Выйдя на Московский проспект, Слава остановил такси и через полчаса был дома, проведя тяжелое, дезориентированное утро, употребив лишнее в данных обстоятельствах баночное пиво и вырубившись на том же несобранном с бог весть какой ночи диване, пока не был разбужен настойчивыми телефонными трелями.
— Я не хочу, чтобы ты сейчас приезжала, — сонно пробормотал он, бросая трубку.
Алена, конечно, не поняла и вывела его из второго промежутка тяжелого полупьяного сна звонком в дверь. В этот раз дико болела голова, и во всем теле сидела какая-то зловонная гадость, будто хлопьями устилавшая рот и носоглотку и распространившаяся сырой ломотой в пупырышках и холодном поту по всему телу.
Она стояла на пороге — наглая и жалкая, в каком-то бордовом пиджаке, в пышной юбке с белой оборкой, сильно накрашенная, держа в руках нарядную лакированную концертную сумочку.
— Слава, собирайся, у меня мало времени. Быстро.
— Дорогая моя, послушай, — он взял ее за плечо, препятствуя проникновению в квартиру, — я же сказал, что не надо приезжать сейчас, я не хочу тебя видеть.
Потом было совсем плохо, но Славка с трудом соображал, что делает. Она попыталась вывернуться, дернула его за ворот майки, хотела повиснуть, хватаясь второй рукой — больно и настырно — за содержимое шортов, и Славка схватил ее за шею и, подгоняя как козу, погнал вниз по лестнице. Все это длилось какое-то мгновение, и они очутились во дворе, где прошипев: «Задолбала, сука», — он несильно толкнул ее, и Алена, расхристанная, разболтанная, размахивая, чтобы не упасть, свей нелепой сумочкой, пролетела два или три неровных шага, потом остановилась, сгорбившись, держась за горло, прижав сумочку к груди, глядя, как захлопывается дверь в парадное. Она простояла так несколько секунд, потом выпрямилась, оправила юбку, провела рукой по гладко уложенным назад волосам и, глубоко вздохнув, посмотрела на небо. Было чудесное весеннее солнечное утро, золотисто-лазоревое, и в темно-сером обрамлении крыш — ни облачка. Улыбаясь себе под нос, возможно, слишком высоко подняв подбородок, чуть вразвалочку, походкой уверенной в себе женщины, она пошла мимо Бессарабки и бывшей «Орбиты», по Крещатику — мимо пустынных магазинов и никем не занятых столиков в кафе, возле метро купила себе рожок дорогого клубнично-йогуртового мороженого и, по старой памяти, мимо музея Ленина поднялась на Владимирскую горку, где, переведя дух, села на лавочку. Впереди раскинулся Киев — такой большой, родной и несуразный, состоящий сплошь из массивов, отсеченных друг от друга серыми промзонами и посередине разрезанный огромным — только теперь она вдруг поняла, каким огромным, — Днепром, вьющимся вокруг курчавых зеленых островов, таких густых и дремучих. А потом, слизывая остаточную йогуртово-клубничную сладость с губ, Алена вдруг заплакала, обжигая горло и носоглотку. Концертная сумочка соскользнула на землю, одним своим глянцевым черным боком лежа на носке ее красной туфельки на высоком каблуке, с атласными ленточками вокруг щиколотки и очаровательно закругленным носком.
Гнусность того рокового утра усугубилась обстоятельством, что Славкины слова: «Бери все, что считаешь нужным», — были восприняты Анжеликой чересчур буквально, и исчезло очень многое — начиная с кофе-машины и разнообразной мелкой бытовой техники и заканчивая набором ни разу не использованных специй из Марокко и бумажными полотенцами. Полочки в кухонных шкафах, в чьем содержимом Славка разбирался слишком слабо для проведения поставарийной инвентаризации, заметно опустели, исчезло также и что-то из кладовки-кабинета, и, как это было выявлено через неделю при более печальных обстоятельствах, — даже запасы постельного белья и полотенец.
Смеясь про себя и роняя пепел прямо на пол, стараясь не думать о минувшей ночи, Славка прямо по «аське» договорился на работе об экстренном отпуске, назначил двух дополнительных замов и, ощущая некоторое потепление в душе, отправился искать самый приличный отель, приятно колеблясь между необоснованным пафосом «Премьер-Паласа» и размеренным, чуждым всего местного шиком «Рэдиссон» и камерным очарованием любимой подольской «Импрессы». Доступных денег, как это иногда случается даже у очень крупных бизнесменов, имелось не очень много, но сейчас решался, возможно, вопрос всей его жизни.
