— Гоня, носки шерстяные есть? (Гоня тощий и белобрысенький.)
— Есть.
— Дай, отдадим крытникам.
Гоня покопался в кешеле и протянул Глазу шерстяные носки. Первый кешель развязался.
— Ребята, — теперь Глаз обращался уже ко всем, — у кого есть шерстяные носки? Надо помочь взрослякам. Ну, что сидите? Куркули, что ли?
Пацаны зашевелились. Несколько человек протянули носки. Опять залез на вторую полку.
— Ау, соседи!
— Эу! — отозвались взросляки.
— Шерстяные носки есть. Как передать? Через конвой или через решку?
— Да ну, к бесу, конвой. Давай через решку.
Перегородка между купе тонкая, и Глаз просунул носок через решетку. Крытники со своей стороны ухватили его за конец и продернули через свою решетку. Глаз передал четыре пары носков.
— Добре, — похвалили Глаза мужики, — если еще есть что-нибудь, давай, нам пригодится.
— Парни, — свесившись со второй полки, сказал Глаз, — мужики теплой одежды просят. Пару свитерков бы сделать надо. Сообразите.
Пацаны пошептались и подали два свитера. Глаз немедля спулил их взрослякам. Прежде чем передавать вещи, Глаз выжидал, когда конвойный пройдет по коридору. Ходил он не часто и только раз заметил, как Глаз передал свитер. Но конвойному это не впервой.
Взросляки благодарили Глаза, спросили куда везут.
— На зону, — сказал он громче.
Глаз слез вниз.
— Черный, давай покурим. — Глаз достал сигареты.
Черный и еще двое пацанов взяли по сигарете.
— Ну вот, доброе дело сделали. Так и положено. А что у вас в кешелях, Черный?
— Да… разное. Конверты, открытки, курево…
— Меня подогреете? Каждый понемногу…
Малолетки клали Глазу на полку конверты, открытки, курево.
— А лишнего кешеля нет?
Лишнего не оказалось.
— У кого кешели поменьше, переложите в один из двух, а мне пустой отдайте.
Пацаны так и сделали. Глаз скидал все в мешок.
— Посмотрите простых носков. Пары две б.
Заметив у одного в мешке жратву, Глаз и ее взял.
— Жалеть не надо, — говорил Глаз, набивая мешок. — Сегодня у тебя есть, завтра у меня. У малолеток все общее. Да я вам пригожусь, вот только придем на зону.
Приближалась Тюмень. Конвойный подошел к купе. Сейчас начнут водить на оправку.
В коридор вышел начальник конвоя и прокричал фамилии, кто выходит в Тюмени. «Да, теперь пацаны знают, что я выхожу в Тюмени».
Конвойный открыл дверь:
— В туалет.
Оправился Глаз быстро и, когда вернулся, кешеля своего не увидел.
— Где кешель? — спросил он.
Молчание.
— Куда, говорю, дели кешель? — громче сказал Глаз.
Подошел начальник конвоя.
— Открой-ка вот это, — сказал он сержанту.
Сержант открыл купе.
— Петров, пошли со мной.
Лейтенант завел Глаза в служебное помещение.
— Ты зачем забрал у ребят вещи?
— Какие вещи?
— Я все знаю. Пока ты был в туалете, они мне рассказали.
— У меня и вещей-то никаких нет.
— Ладно, не гони тюльку. Хочешь, сейчас вскрою твое дело и напишу рапорт, что ты ограбил ребят? Сидишь за это и этим же здесь занимаешься. Мало тебе восьми лет?
— Да не грабил я никого.
— Куда девал свитера? Взрослым передал?
— Ничего я не брал и ничего не передавал.
Начальник конвоя требовать вещи у Глаза не стал, через несколько минут — Тюмень.
В купе Глаз закурил и не сказал пацанам ни слова. Невиданное дело, чтоб малолетки пожаловались.
В Тюмени заключенных выводили из «Столыпина», и конвойный сказал:
— Побоялись они, а надо было перед выходом дать тебе как следует. Своих же грабишь.
— Ты мне мораль не читай, — сказал конвойному Глаз, — я в ней не нуждаюсь.
Сержант выводил Глаза из вагона последним. «Воронок» на этот раз подогнали к самым дверям вагона. На переходе из вагона в «воронок» Глаз получил от конвойного сильный удар в задницу кованым сапогом. «Вот тебе»,— услышал он вслед. Удар рантом сапога попал в копчик. Боль пронзила поясницу. Но он сдержался — не заорал. Нельзя показать конвойному, что тебе больно.
— Ударил тебя? — спросил крытник. Он принимал от Глаза вещи.
Глаз мотнул головой и еле выдавил:
— В копчик.
Взросляки заматерились: конвой пнул малолетку.
— Ничего, Глаз, терпи, — говорил в «воронке» крытник в зеленой болоньевой куртке. Это он принимал вещи от Глаза. — Придет время — и ты попьешь у них крови. И за нас тоже. Шакалы! — И крытник покрыл конвой трехэтажным матом. — Меня кличут Василек. — Он протянул Глазу руку. — Ты молодец. — Мы-то сразу кишки спрятали. Чтоб тебя не подвести. Да у нас бы не стали спрашивать. Возиться у них времени не было. Но ничего, все путем.
— Я у пацанов набил полный кешель. А они забрали, когда я на оправку ушел. Сучары какие-то, вот падлы.
В боксике Василек отдал Глазу свою болоньевую куртку. Она была такая же, какую себе взял Томилец. О радость — носить такую куртку. Глаз расхаживал в ней по боксику, сунув руки в карманы.
Крытникам Глаз нравился. Они видели: ему уготована такая же судьба, как и им: сидеть. В семнадцать — две судимости. Срок — восемь. А там, еще добавят. И пройдут лучшие годы в тюрьмах и лагерях. И отсидел около двух. Да, лихое начало.
Дежурный по тюрьме, увидел Глаза, улыбнулся:
— Тебя же в колонию отправляли, а ты опять к нам?
— Нет мне жизни без вас. Сказали, езжай назад. Сидеть буду в тюрьме до конца срока.
Лейтенант опять улыбнулся.
В бане Сиплый тоже заулыбался, увидев Глаза:
— Обратно к нам?
— А как же! Соскучился по вас и вернулся.
Для тюрьмы Глаз был свой. Даже начальство, когда приходил с этапа, ему улыбалось.
Глаза посадили в ту же камеру. Половина зеков — новички. Он поздоровался за руку со знакомыми и остановился возле Кости Кобзева. И вновь тюрьма их скрестила.
В камере стало весело. Глаз задавал тон.
У Кости Кобзева валом харчей. Глаз думал, что он пригласит погужеваться, но Костя, когда ел, даже не смотрел в его сторону.
В камеру Глаз пронес куртку. Сосед по шконке, молодой мужчина, сказал:
— Отдай мне. Я через год освобождаюсь. Взамен дать нечего, есть только пятерка. Ты на этапе себе раздобудешь.
Глаз отдал куртку, взял пять рублей и курканул.
На следующий день Глаз написал домой письмо. Он просил мать приехать на свиданку. Скоро отправят на этап. Надо повидаться. Неизвестно, куда запрут. Но в этот же день попал в шизо. В двадцатку. Эта камера на первом этаже служила штрафным изолятором для малолеток.
Он расхаживал по камере, впервые ругая себя, что попал в шизо. «Ведь должна приехать мать. А я здесь. Но ничего. Пока дойдет письмо да пока она соберется, и пройдут пять суток».
В окне не было стекол: летом из-за жары их разбили. Сейчас стояла осень, и холодный ветер гулял по камере.
Глаз принялся за приседания.
И победил холод.
Ею подняли в камеру, и он сутки отсыпался, а вечером поддержал спор: просуществует ли город без деревни? Это был вечный тюремный спор, и Глаз вышел на середину камеры.
— Город без деревни подохнет. Вы всех кошек и собак пожрете.
— Кошки будут ловить мышей, а собаки сторожить. Мы будем выращивать коров, свиней, кроликов, да все, что и в деревне, — сказал Рома Хуса (а на свободе — Хозяин Мыса) — ему за мокряк дали пятнадцать.
— А где вы корм возьмете? — возразил деревенский.
— Как где? Для свиней пищевых отходов хватит. Кролики зелень будут жрать — ее полно, коровам в черте города будем косить сено, — ответил Рома Хуса.
Камера разделилась. Деревенские говорили: город без деревни не проживет, городские, — а их было большинство, прижимали деревенских, криками затыкая глотки. Костя Кобзев был на стороне городских.
Пришел этап с Севера, и в камеру бросили новичков. Один из них по кличке Танкист. О нем Глаз да и вся тюрьма уже слыхали. Жил он в одном из северных районов Тюменской области и работал на лесоповале на гусеничном ЭТС. Как-то после получки он напился пьяный, и его забрали в медвытрезвитель. Утром отпустили. Но зарплату, и притом приличную — около пятисот рублей, — менты не вернули. На его требование отдать деньги ответили: «У тебя с собой было сорок рублей».
Работяга затаил злобу на ментов. Однажды, подвыпив после работы, он ехал на ЭТС в поселок. Впереди на мотоцикле с коляской пилили два милиционера. И он погнался за ними. Дорога плохая, и он быстро догнал мотоцикл. Менты из мотоцикла выпрыгнули, и он, проехав по нему, понесся к райотделу. Около него стоял милицейский ГАЗ-69, он и его раздавил. Затем, дав газу, залетел по крыльцу в здание милиции, вышиб двери и косяки, и ЭТС заглох. Когда Танкист из него вылезал, дежурный ударил его кирпичом по голове, и он потерял сознание. Танкисту за такое преступление дали двадцать лет, из них два года крытки. Он был молодой, лет около тридцати, симпатичный и до невозможности спокойный.
