— Стой!
Коваленко остановился рядом с Глазом, и тут раздалась команда для заключенных:
— При попытке к бегству стреляем без предупреждения. Передним не торопиться, задним не отставать. Из строя не выходить. Шагом — марш!
Зеки двинулись. Строя не было. Вокруг заключенных с автоматами наперевес шли конвойные. Собаки были спокойны. За зеками, метрах в десяти, шли Глаз и Коваленко. Их вели отдельно потому, что один — смертник, другой — малолетка. Конвой сзади шел на приличном расстоянии, и Коваленко спросил Глаза:
— Ты откуда?
— Из Тюменской области.
— Сына моего знаешь?
— Знаю. Я с ним вместе сидел.
— Ты вот что ему передай. — Коваленко посмотрел на Глаза. — Отец, мол, говорил, это его последняя просьба, — пусть замочит Соху. Понял?
— Понял. Но где я увижу Вовку? Его отправили на этап, у него общий режим, у меня — усиленный. Мне с ним никак не встретиться.
— У тебя какой срок?
— Восемь.
— Пути Господни неисповедимы. Ты с ним встретишься.
Коваленко больше ничего не успел сказать Глазу. Этап подвели к «воронкам». Но он сказал главное.
Через неделю Глаза забрали на этап. Везли его, как Томильца, в Вологодскую область в город Грязовец.
В этапке мужчина лет тридцати пяти — он стоял у окна — крикнул негромко:
— Из Волгограда кто есть?
Глаз смело подошел к нему.
— Десять лет сижу — и ни разу коренного волгоградца не встретил, — сказал мужчина, узнав, что Глаз прожил в Волгограде всего несколько месяцев.
Кличка у него Клен. Он высокий, стройный, красивый и веселый. Клен на зоне раскрутился, дали ему пятнадцать, и он шел в Тобольск на крытку.
Глаз сказал:
— Клен, ты десять просидел, и еще — пятнадцать. Кошмар!
— Да, Глазик, я буду сидеть до тех пор, пока будет советская власть.
Этап малолеток в сторону Вологды небольшой. В боксике парни предложили Глазу судить пацана. В тюрьму он попал за изнасилование родной сестры.
— Давай, Глаз, засудим его и приговорим к опетушению. Ты будешь первый, — предложили ребята.
— Зачем нам его судить? Его суд будет судить, — спокойно ответил Глаз.
Все малолетки только что с воли. И то, что парень изнасиловал родную сестру, им было дико — они хотели поиздеваться над ним.
— Хорошо, — согласился Глаз. — Но вначале послушаем его. Что он нам скажет.
Парень, скрючившись, сидел в углу. Он невысокого роста, но коренастый. Одет в поношенный черный костюм и серое демисезонное пальто. Он очень боялся, что его могут опетушить.
— Тебя как зовут? — спросил Глаз.
— Толя, — был тихий ответ.
— Толя, ты правда изнасиловал родную сестру?
— Я сестру-то и не насиловал.
— Дак ты за попытку?
— Нет, за изнасилование.
— Так как вышло, что тебя посадили?
— Отчим жил с ней.
— Стоп, стоп. Подробней.
— Мать у меня с отцом разошлась. Нас у матери двое: я и сестра. Мать вышла замуж. А отчим последнее время жил с сестрой.
— Отчим сестру не насиловал?
— По договоренности, конечно, раз никому не говорила.
— Сестре сколько лет?
— Семнадцать.
— А тебе сколько?
— Пятнадцать.
— А как же тебя посадили?
— Мать откуда-то узнала, что сестра не девушка, и заявила в милицию. А сестра в милиции сказала, что ее изнасиловал я.
— Вот, в натуре, сучий случай. Кто об этом еще знает? Мать?
— Теперь знает. Да что толку. Если ей заявить, вдруг отчима посадят, а у них общих двое детей, кто кормить-то будет?
— А как ты узнал, что сестра с отчимом жила?
— Я их несколько раз видел.
— Вот, парни, такие дела. — Глаз прикурил папиросу. — А вы говорите: судить. И опетушить. Вы лучше его отчима опетушите, а сестре его … дайте. — Глаз затянулся и, выпуская дым, спросил ребят: — Вы с ним не в одной камере сидели?
— Нет, — ответил один из парней. — А может, он врет?
— Да нет, наверное, — сказал Глаз и, заплевав папиросу, бросил. — Я подремлю немного, вы не шумите.
Глаз лег на скамейку, отвернулся к стене и заснул. Минут через двадцать проснулся: пацаны трясли за рукав.
— Глаз, слышь, вставай. Мы у него деньги нашли.
— Сколько? — Глаз поднялся со скамейки.
— Пять рублей.
— Где он их прятал?
— В шапке.
— Толя, — Глаз пристально посмотрел на пацана, — может быть, у тебя еще деньги есть?
— Нет, больше нет. Одна пятерка была.
И Глаз курканул пятерку.
В «Столыпине» Глаз лежал на третьей полке рядом с мужиком лет сорока пяти. Он был по пятой ходке. В Вологду его везли не первый раз.
«А, до Вологды так до Вологды»,— проговорил Глаз и стал гвоздем царапать свою кличку на потолке.
— Первый раз в Вологду? — спросил мужик.
— Первый, — протянул Глаз.
— Раньше вологодский конвой был зверь, а не конвой. Когда принимал, сразу говорил: «Вологодский конвой шутить не любит». Лютовал здорово. Я в Вологде давно не был. Ты куда идешь?
— На зону. В Грязовец.
— А-а, режимка, слыхал. Там, говорят, пацанов здорово прижимают. До взросляка много?
— Да нет. Восемь месяцев.
— Ну, это херня. Прокрутишься.
Утром прибыли в Вологду. Вологодский конвой принял этап. Глаз увидел молодых солдат срочной службы. И не злыдней вовсе. «Может, потому, что солдаты неместные? А в тюрьме дубачье — вологодское, оно-то и лютует. Что ж, увидим».
Когда шли по тюремному двору, взросляк сказал Глазу:
— Вон ежовский корпус, — взросляк сплюнул. — Я в нем сидел.
Этапная камера длинная, низкая и темная. С левой стороны стояли двухъярусные нары. Глаз сел на них рядом со взросляком, одетым в лагерную робу.
— Малолетка? — спросил взросляк.
— Аха.
— На зону?
— Аха. В Грязовец.
— В Грязовец, значит. Сидел я там по малолетке.
— Ну и как там?
— Сучья зона. Век не забуду.
— Чем от других отличается?
— Полутюремный режим. Под замком сидишь. Вот придешь на зону, тебя в коллектив принимать будут.
— А можно сделать так, чтоб не принимали? Тогда, может, на другую зону отправят?
— В трюм отправят. Через десять суток поднимут. Сидеть тебе в ней, никуда не денешься.
А вот и шмон. Глаз попал к пожилому подслеповатому дубаку невысокого роста. Подавая команды, дубак говорил медленно, вяло. Осматривая вещи, щурил глаза. Шмонал не торопясь. Видно было, дубак — старый волк. Взяв брюки, бегло осмотрел и стал трясти. Из штанины на стол выпала скрученная пятерка и покатилась по столу. За ней вторая. Первую дубак вроде не заметил. Взял вторую, она лежала к нему ближе, и спросил: «Что это?», поднося комочек к самым глазам.
— А-а-а, это, — Глаз начал говорить медленно, ему хотелось незаметно взять другую. Она лежала рядом с мундштуком, — Это, — продолжал Глаз, беря мундштук вместе с пятеркой, — эта штука в мундштук вставляется, — и протянул мундштук в руки дубаку.
В левой руке дубак держал пятерку, в правую взял мундштук и сказал:
— А что у тебя в руке?
— В руке? — переспросил Глаз, держа руку, зажатую в кулак, возле груди.
— Да.
— В какой?
— В этой, — дубак ткнул мундштуком в кулак.
— Ничего нет.
— Разожми.
Дубак говорил спокойно. Это был ПРОФЕССИОНАЛ. Глазу ничего не оставалось, как разжать руку. Дубак взял вторую пятерку. Медленно развернул и сказал:
— Деньги, значит.
Глаз промолчал. Недавно вышел указ, Глаз знал об этом, что деньги, найденные у заключенного, изымаются в пользу государства.
Глаза повели в трехэтажный корпус. Он находился левее ежовского, у самой тюремной стены. За стеной располагался танковый батальон. На третьем этаже Глаза закрыли в камеру. Переступив порог, он услыхал:
— Гла-а-аз, в натуре, какими ветрами?
Глаз посмотрел на весело кричавшего парня и узнал в нем Могилу. Вместе сидели в Одляне. Могила, хоть и не был вором, но подворовывал.
— Здорово, Могила! — весело ответил Глаз и кинул матрац на пустую шконку.
Могила с Глазом поздоровался за руку и спросил:
— В Грязовец?
— Ну да. И ты туда?
— Да. Но мне до взросляка две недели. Уже два этапа ушло, а меня оставили. Не хотят отправлять. Держат до взросляка — и назад. У тебя есть курить? А то у нас подсос.
— Всего две пачки.
Глаз бросил на стол папиросы, и пацаны налетели. Парней пять — Глаз стал шестым. Он сел на шконку и тоже закурил.
— Вот, в натуре, не повезло мне в Вологде, — сказал Глаз, пуская дым кольцами.
— Что такое? — спросил Могила.
— Я в брюки курканул две пятерки и перед шмоном не успел перепрятать. Дубак вытряс их. — Глаз выругался. — А сейчас новый указ, и деньги на квиток не кладут, раз добровольно не отдал. Лучше б отдал. Отоварились бы.
