– ДА. ТЫ. ЧО! – ахнул Женя. – После этого?
– Ну.
– Ну, спаси-и-ибо, брат, помог… То-то она трубку не берёт. Теперь понятно.
– Кстати, они в Каннах что-то там получили за наш фильм, какой-то приз дополнительный.
– Да-ты-ччо! Это, наверно, за то, что в Сибири к «религиозным праздникам плохо относятся».
Женину голову как раскалённым обручем взяло. Он отрывисто выдохнул и замолчал. Потом с ходу заговорил:
– Понимаешь, я же думал… я все мозги продумал, пока с Приморья ехал. Да. Понятно, что с Машкой – всё. Никак. Ць, – он безвыходно пожал плечами и повёл левой рукой. – Но она вот здесь, – он похлопал себя по грудине. – До конца, понимаешь. Ничего не сделаешь. Пришлась – трудно, крепко, но по месту. Она уже часть меня. Женщины это почему-то лучше нас понимают. Может, я себя уговариваю, но я подумал, что если б она стала такой, как мне бы хотелось, то я бы её в ту же секунду разлюбил. Потому что в ней бы пропало главное – умение быть недосягаемой, чтоб ты каждый день за неё бился. И с собой, и с ней. А это, оказывается, тебе… ещё нужней, чем ей.
Что она к нему вернулась – это… даже слова не могу подобрать. Обидно, дико… Тем более что это её решение, хотя я её и подвёл к нему своими руками – но всё равно. Аж раздирает! Но это гордыня, и я понимаю, а раз понимаю – значит, ужe лечится… и знаешь, мне как-то даже спокойней, что это Гришка. Понятно всё, по крайней мере. А если б она в кого влюбилась! Я спятил бы! Так что, может, оно всё хорошо и правильно. И что ты с Гришкой обрубил – тоже правильно. Братан, неужели ты не понял – нам же их неспроста подсунули.
– Для испытания, типа.
– Ну. И мы прошли его и вот вместе едем в город Енисейск. Ты не рад разве?
– Рад. Ты чо – не видишь?
– Ну, вижу вроде… А я… я же до сих пор её словами думаю… Ты не представляешь, как меня она изменила, я с такой плотностью, с такой скоростью не жил никогда. Меня аж в кресло вдавило. И я другой уже. Да я ей по гроб жизни благодарен – за всё. За счастье, которого уже не будет… – я тебе говорю. Потому что это было… не знаю… полёт какой-то… одноразовый. Такие расстояния. Не-а, – сказал Женя резко и уверенно. – Без неё ничего бы не было. Ты же чувствуешь – и у меня, и у тебя, как лопатой, целый кусок жизни отвалило.
– Ну, и что делать-то? Я как начинаю вспоминать всю эту подлость… так аж…
– А я тебе скажу.
– Ну, говори.
– Обожди.
– Почему.
– Ну подожди.
– Чтo за тайны? – Андрей пожал плечами.
Машина проходила поворот перед спуском. За обочиной у берёзок стоял свежий деревянный крест. Женя остановился:
– Пойдём. Я тебе не сказал. Это Вэдя.
Постояли молча рядом с крестом, на котором косо висел припорошенный венок. Проносились машины с каким-то особенно дальнобойным гулом, эховым раскатом. Женя поправил венок, отряхнул старые цветы от снега и, добавив свои, положил на место.
– Что случилось-то? – спросил Андрюха, когда снова поехали, словно боясь произносить слова в присутствии этого недвижного креста. Или слова тоже требовали хода, подпитки от генератора, разрядившись перед лицом горя.
– «Камаз» поймал. Андрей покачал головой. Помолчали. Потом Андрей спросил: 400 – Так что ты сказать хотел?
– Ну да. Мы с Вэдей раз грузили на жэдэ-вокзале снегоходы в ящиках. Я в кузове стою «воровайки», а он стрелой рулит. Последний ящик крутится, тяжеленный такой, то так не встаёт, то эдак, то углом зацепится, то в борт навалится, аж кузов ходит. И качается, и вертится, как зараза. А Вэдя тогда как рявкнет: «Успокой груз!» Понял? Успокой груз. Это очень важно, понимаешь? Груз – он твой, он уже на стропах – никуда не денешь. Но пусть он повиснет спокойно. А ты поймёшь. Зачем он тебе даден. На стреле тоже не дураки сидят. А ты всё: «Мя-яйна-мя-яйна»… – гнусаво передразнил кого-то Женя. – Груз – он штука такая – его как поставишь. Можно так, что елозить будет да перемнёт всё в округе, а можно определить по месту, с заботой – и как влитой встанет. Здесь не столько вес губит, сколько тряска. В жизни же всякого наслучается… Дак ты поставь, чтоб душу не тёрло, и езжай, куда хошь. Вес – он такой… Сорвёт – убьёт, а добром раскрепишь – только опоры добавит, а может, и чо болтучее ещё и удавит.
Но для этого сначала его успокоить надо. Согласен? А потом дальше. Или выше. Кому как.
– Да с тобой как не согласиться? Только это сказать легко.
– Сказать как раз не легко, если с понятием. Сказать с понятием – это уже, брат, часть дела. Это как ногу оторвать от земли. А дальше не думать, что оступишься, а брать и ступать. Знаешь, когда в гору лезешь… А теперь представь, что нет горы никакой впереди, что она уже под тобой, гора эта, а дальше есть только прозрачный саянский воздух… и вот снова ногу задираешь, не боясь, что коленка, там, хрустнет… и вступаешь прямо в синее небо, и должна оступиться, провалиться нога, ан нет! Едва ты её поднял, занёс над пропастью, вдвинул в неё и чуть подержал, пошарил в поисках опоры – тут же буквально, в миллионную долю секунды – воздух твердеет! Ступенькой! Это Господь Бог тебе трап подаёт. Вот так вот, брат Андроний, – 401 Женя помолчал. – А у меня тоже новость. Но хорошая.
– Ну какая? – виновато спросил Андрей.
– Сёдни вечером наш старшой приезжат.
– Да-т-ты-ччо!
Глава 14
Там, где кедр со сломанной вершиной
На следующий день в морозных сумерках, когда ещё жива синева и особенно остро и драгоценно льётся фарный свет, напротив Жениных ворот затряслась земля и остановился, сияя, как люстра, заиндевелый до полной сахарности огромный кунгованный «урал» с двумя скатами на кабине. И стоял, трясясь и по-судовому неся сгоревшей соляркой и будто катая по огромному неровному колоколу язык громового рокота. Сквозь него, едва пробиваясь, неслись из кабины какие-то завершающие выкрики, и вывалился Василий Михалыч Барковец с клетчатой сумищей и ещё некоторое время высвобождал откуда-то с бампера из-под троса, восьмёркой заделанного на клыках, мёрзлый сверток в мешковине. Вырвав добычу, он рявкнул в высокую кабину:
– Всё, давай, Кешка!
«Урал» по-локомотивному гуднул и уехал, Женя ухватил сумку, и они пошли в избу, где сидел за столом Андрюха, взад-вперёд возя вилку от волненья. Женя встречать его не пустил и Михалычу о приезде младшего не сказал. Едва в дверях показалось красное мясистое лицо старшого, Андрюха выскочил из-за стола и полетел в его лапы. Михалыч качал головой и не верил глазам:
– От это да! От это подарок! Ну Женька, ну ты и хитря-як! И ни словом, главное!
– Всё! Садитесь!
– И надолго ты?
– Да я насовсем, Вась. Примете блудного?
– Да куда мы денемся! А ты чо тошшой такой? Приедешь ко мне – откармливать тебя будем. Обождите, мужики… У меня тут… Женька, на вот построгай чиркунца, а это в холодильник, а это на улицу – это в город… У тебя там в сенях собаки не шарятся, хе-хе? – и Михалыч вывалил на стол здоровенного, твёрдого, как колотушка, чира. Горбомордого и с морозно обломанными спицами плавников.
– Печёнку будете оленью? Вот ишшо пилимени тут, Нина Егоровна стряпала, чашку только мне опростай, Женька. А то она у меня хозяйка, сам знашь, какая, будет потом сканудить… Я же у ней век вредитель главный.
При слове «Егоровна» Женька обрадованно глянул на брата:
– Мы всё будем, садись уже! Затомил!
– Щас, руки помою… Я смотрю, ты наконец домом хоть занялся…
– Смотри, какой светильник модный замутил, – сказал Андрюха.
– Обожди… Дак это с трубы колонковой, и цепь от бортобвязки! Нас не проведёшь! Он в ней, паразит, болгаркой щелей насёк и – смотри – хоть на выставку! У меня, Женька, таких труб на Второй Буровой залежи – можно абажурну фабрику открывать!
– Братья Барковцы. Абажуры и люстры!
– Ну, вы скоро угомонитесь, абажуры? Люстры на вас нет подходящей! Невозможно… Уже нолито!
– Ну всё! Всё! Иду!
– Ну что, братцы!
– За встречу?
– За встречу!
Когда закусили и чуть приосели, Женя наполнил стопки:
– Что, ребята… Помянем Володю Денисенко.
– Давайте, – с особенной какой-то силой сказал Михалыч.
– Можно я только немного скажу. Ты вот как раз, Вася, звонил, а перед этим в тот же день я Вэде звонил с Выдрина, это от Танхоя сюда. Он выезжал с Бора как раз. Кричит – мол, давай, тапок в пол – увидимся скоро! Чо нам осталось-то? По тышше каждому. А то в рейс уйду опять. Ушёл. Так в голове до сих пор не укладывается. Да… – Женя помолчал. Потом сказал: – Знаете, мужики. Вэдя был единственный человек, который… меня жить не учил. Хотя относился, наверно, как к дитю. То есть понимал, что это бесполезно. Вот так вот… Ну что, Володя? Ты с нами… И пусть Господь Бог успокоит твою душу – дорожную и горячую. Да, брат… так и не увидел ты моей новой машины…
– Пухом тебе земля, Володя.
Закусили. Михалыч, сосредоточенно глядя в стол, дожевал кусок чира, выложил сабельку косточки на край тарелки и поднял глаза:
