Происходившее в храме было настолько истинным и так проламывало душу, словно отчаявшаяся жизнь пыталась страшным уроком пробить заскорузлость и вернуть душам исходную оголённость и состояние того зияющего отчаяния, с каким обращаются к Богу как к единственному спасению.
Получив от отца Валерия послушание помогать на клиросе, Женя стоял у аналоя и читал из Апостола, весь перейдя в голос, который звучал сам по себе, не требуя поддержки и усилия и его самого подбирая, как обрывки мирского платья. Было много людей в храме, и Женя ощущал отверстой спиной это трепетное и вздрагивающее общее поле, слитое с ним воедино. Когда всё закончилось, уже на кладбище, Настя подошла, быстро поцеловала Женю в щёку, перекрестила и ушла в зимний сумрак.
Утром на восходе Женя зажёг на синеющем морозном окне свечу. Он не успел утеплить раму, и внутреннее стекло сильно зарастало за ночь. Потрескивая, свеча озарила тёмно-жёлтый олифленный переплёт и выпуклые меловые силуэты папоротников, крепкую лепнину ещё каких-то острых и незнакомых листьев. Женя отвёл утренние молитвы и, встав с колен, келейно прочитал в голос Акафист за единоумершего:
– Яко безутешная горлица носится душа над юдолию земною, созерцая с высоты божественного разумения грехи и соблазны минувшего пути, горько скорбя о каждом невозвратном дне, ушедшем без пользы, но помилуй раба Твоего, Владыко, да внидет он в покой Твой…
Всегда от таких слов остаётся остаток не вместившегося в душу, но сейчас она была настолько истянута, размята горем, что они падали в сердце целиком:
– О Женише Бессмертный, в полночь греха и неверия грядый с небес со Ангелами судити миру всему. Отверзи двери славного чертога Твоего рабу Твоему Владимиру, да в бесчисленных сонмах святых во веки поет: Аллилуйа…
Потом Женя, не решаясь нарушать работой душевного строя, прилёг с книгой. И тут же вспомнилась Настя, как она поцеловала его теми же губами, что приложилась к иконе… Господи, до чего же всё в кучу… – подумал он в каком-то светлом и покаянном отчаянии.
Удивительно, что Настя как-то особенно ярко, ново выглядела, несмотря на всю печаль происходившего. Вообще Женя, вернувшись, заметил, как помолодел мир. Обычно после разлуки всё ветшало, на лицах появлялись морщинки, а сейчас и Настя, и другие люди наросли свежей силой, как-то великолепно налились, и это означало, что постарел он, и было не жаль.
Вдруг позвонил Андрюха, трезвый и в десять утра красноярского времени:
– Женька, ты меня сможешь встретить утром послезавтра в пятницу в Емельянове?
– Не понял…
– Всё. Я возвращаюсь. Хорош. Вовка меня берёт.
– Да-ты-чо! Конечно, брат! Рейс скажешь только.
– Ну ладно, давай, всё потом, при встрече!
«Что давай? Что потом?» – Женя пожал плечами и обрадованно заходил по комнате.
Андрей искал глазами белую «кресту» в девяностом кузове, Женя видел, как он, глянув вскользь на его «блит», достал телефон и собрался звонить. Женя гуднул и вышел из машины. Никогда братья не обнимались так крепко.
– Груза много?
– Да не шибко. Я всё поездом отправил. Встретим потом, ага? Это что у тебя за красавец?
– «Марк» такой…
– Хм… А та ведь тоже хорошая машина была.
– Та… была не машина, – тихо и медленно сказал Женя.
– Ну, ничего… У этого… тоже всё впереди, – также негромко ответил Андрюха.
– А у нас, брат, тем более.
Они зашли в павильон, где народ, толпясь вокруг низкой овальной стойки, похожей на детскую железную дорогу, ухватывал сумки и чемоданы, движущиеся в разных позах по резиновой дорожке. Андрей был настолько расслабленно-счастливым, что предложил не толкаться и подождать. Так они и сделали и спокойно забрали свой багаж с уже опустевшей ленты, по которой одиноко каталась чья-то клетчатая сумка, умотанная прозрачной липучкой.
Андрюхе нравилось всё, что он видел вокруг. На выезде из портовской площадки они стояли перед шлагбаумом возле будки:
– Вот это по-человеччи: для правого руля справа окошечко, для левого слева. Жек, слышь, сёдни воскресенье, давай через город, а, поедем? И на берег заглянем. Давай, брат? Ну, туда, в район речпорта, к «Огням»… А? Я на Енисей хочу посмотреть…
– Давай, – что-то дрогнуло в Жене, словно судорога перешла с его собственного на заенисейские хребты, прокатившись до самого города Владивостока, до окончания транссибовских рельс, до Морвокзала, где ржавым бинтом белеет плавгоспиталь «Иртыш» и прозрачно-синяя тихоокеанская вода взлизывает оледенелый берег с ржавыми железяками.
И словно повторяя чью-то тень, сходящую к океанской воде, Женя с Андреем спустились напротив гостиницы «Огни Енисея» и смотрели на чёрно-сизую бегущую воду, на сопки напротив, которые Саяны последним, рассветным, потягом руки на ощупь вынесли на север, желая побольше побыть с Батюшкой Енисеем и словно опасаясь снять с него верховую охрану своих остролесых громад, поседевших медвежьих спин. Вышло солнышко, и что-то предвесеннее было в тенях, бегущих по штриховым склонам сопок, фронтом стоящих напротив – каждодневным напоминанием о том, в каком богоданном месте стоит поразительный и прокопчённый этот город.
Женя оставил брата наедине с Енисеем и ушёл в машину под предлогом долить ненужный зимой омыватель. Вскоре Андрей вернулся, бодрый, краснолице-росистый, с торчащими из-под шапки мокрыми волосами. Оказалось, он попросил на плавресторане ведро с верёвкой и умылся енисейной водой.
– Ну вот, – сказал он, вытирая платком сияющее диковатое лицо, – теперь можно дальше ехать.
– Ты есть-то сильно хочешь или уж до дома? А то тут на тракте шашлычка есть хорошая, ты её помнить должен…
– В шашлычке сам знаешь что главное, а ты за рулём. До дома, брат!
Женя остановился на выезде из города у цветочного павильона и вернулся с букетом гвоздик.
– Не по-онял, – улыбнулся сквозь сигаретную затяжку Андрей.
– Поймёшь ещё.
Побежал под колёса Енисейский тракт, понеслись поля, потом лесочки и леса, начались небольшие подъёмы с ледком и песчаной крошкой. В лесу, как всегда, было больше снега.
– Слушай, а мне ведь тачка нужна будет, – мечтательно говорил Андрюха.
– Я надеюсь, с норма…
– Естественно, брат, за руль не бойся. Я их в Москве все наперечёт знал… Там даже свои любители есть. Но ничего не понимают – литраж какой-то обсуждают… Мы поедем во Владивосток, да? Когда денег заработаем?
– Да тут и на месте сейчас можно. Оно даже лучше – и дешевле, и без головняков. Не распил, не конструктор, а ценник меньше, чем в Приморье. Короче, наши парни новую тему надыбали, называется: настоящий японский автомобиль на переселенца.
– Да ты чо? Как это?
– Ну, в Киргизии, короче, пошлина какая-то маленькая, а у киргизов, которые здесь живут переселенцами – ну, есть такой… ну, как сказать… ну, этот…
– Статус.
– Ну да. В паспорте, что ли, какая-то отметка… Короче, у кого она есть – у них право бесплатно сюда барахло своё притащить. Например, машину. Понял?
– Не-а.
– И не корч какой-нибудь – тачечка с аука, таможня Кырск, всё честнок, при тебе оформляют, номера сразу – в модной рамочке салонской, ещё и мастикой кузов надраят бесплатно, если захочешь. Ставят сначала на переселенца, а он тут же с тобой договор купли-продажи заключает. Прямо киргизку такую тащут к окошку: «Где Наргиза Кульбаева?» – «Тута она». – «Паспорт давай!» Она даёт. «Расписывайся!» Она расписывается. Стоит как тумба, фары вообще не врубает и по-русски ни бум-бум. Я угорел. А лавандос отдаёшь прямо в тачке – у пацанов такая машинка специальная карманная считательная – бумажки сама считает: ш-р-р-р-р! Так стайкой и перелетели. Как воробышки. Ну, не черти ли?! А?
– Черти! Смотри, чо удумали! Русский Ванька ни хрена не дремлет! А как её с Японии-то везут?
– Контейнером по морю в Китай, потом до Бишкека точно не знаю как, по жэдэ скорее всего, а оттуда на киргизских транзитах самогоном до Новосиба. Ну и сюда, понятно. Три тыщи кэмэ, и дома. Я видел, они стояли оформлялись на Рязанской – «сафарь», два «сурфа», «прадик» и «хорёк» чёрный. «Сафарь» начальнику милиции в Ангарск шёл.
– Вот это тема!
– Для кино! – Женя толкнул Андрюху локтем.
– А чо! Мы ещё поговорим…
Андрюха помолчал, как-то поёрзал напряжённо, а потом сказал другим голосом:
– Тут новости.
– Чо такое? – насторожился Женя.
– Короче, я «нeрусю» носопырку своротил!
– Да-ты-чо? И как носопырка?
– Б-е-э-э, – брезгливо протянул Андрюха. – Соплей много… и… ты только на меня не волоки… Не знаю… ты в курсях, что к нему Машка вернулась?
– ДА. ТЫ. ЧО! – ахнул Женя. – После этого?
– Ну.
– Ну, спаси-и-ибо, брат, помог… То-то она трубку не берёт. Теперь понятно.
– Кстати, они в Каннах что-то там получили за наш фильм, какой-то приз дополнительный.
– Да-ты-ччо! Это, наверно, за то, что в Сибири к «религиозным праздникам плохо относятся».
