Краем швеллера срубило правую стойку крыши, разнесло грудную клетку Вэде и срезало голову сидящей сзади девушке из Енисейска. Остальные пассажиры не пострадали – «хайс» докатился и остановился. Правое расположение руля спасло жизнь переднего пассажира. Вэдю похоронили в Енисейске, рядом с могилами родителей. И его, и девушку отпевали вместе.
Женя привыкал к случившемуся, но оно было настолько противоестественным, что в попытке исправить, пустить всё по другой ветке его то и дело отбрасывало в тот роковой день. К закрывающейся калитке, на которую так похожа вся наша жизнь, где едва что-то затеется и начнёшь привыкать, осваиваться, как закрывается железная створка и не хватает… То секунды, то жизни. Шли дни. Едва взявшаяся ледком поверхность горя каждый день прибавляла по сантиметру, незримо нарастая изнутри, отдаляя режущий пласт потери – вот уже и ступить можно, а вот и ходить. Больше всего разрывал Женю вопрос: как всё это вообще могло случиться? И что же такое творится в Отечестве?
Ссыльного немца пытаются выворотить с Ангары, а он упирается четырьмя костями. Какие-то утырки жгут среди бела дня русские избы. Думцы и министры без причины переименовывают милиционеров в полицаи, садятся в германские тачки и прут колонной кутить в Барвиху-Лакшери-Вилладж. Кто-то везёт самосвалы из Москвы черпать и гнать за границу народные алмазы, и они наглухо затыкают трассу протяжённостью в треть планеты. «Батыры» с приваренным швеллером ночью в пургу на слепом повороте обгоняют морозилки.
В святом городе Енисейске кидается оземь седая женщина, и на сизом ветру кедр со сломанной вершиной гнётся ко храму, где отпевают девушку с пришитой головой.
Взвейтесь, кони, и несите меня с этого света!
Вот небо клубится передо мною, звёздочка сверкает вдали, лес несётся с тёмными деревьями и месяцем, сизый туман стелется под ногами…
Н.В. ГОГОЛЬ. ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО
Я – не первый воин, не последний,
Долго будет Родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
А. А. БЛОК. НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ
Сны Жене снились только дома, словно он невидимым кабелем подключался к родным стенам. Тогда они и догоняли, брали на лёжке, а в дороге теряли наведение, промахивались, отставали, и если и настигали, то ошалелые, временно утратившие резкость. Зато дома действовали по всем правилам странного своего искусства и давали порой столь усиленную окраску обычным даже вещам, что Женя просыпался заворожённый и долго не мог выйти из-под терзающего гипноза.
Вот и сейчас он вдруг очнулся посреди ночи… Маша приснилась с такой прожигающей и отчётливой близостью, что он еле отходил, потрясённый: ничто никуда не делось, а если и ушло вглубь, до самого оклада, то лишь затем, чтоб остаться навеки.
Он лежал неподвижно, будто к чему-то прислушиваясь, в том оцепенении, когда кажется, что, если пошевелиться, обрушится что-то огромное. Он нащупал телефон. В который раз экран загорелся недвижным льдисто-синим светом… Ни конвертика… Почему же ничего нет-то? Маша, где ты?! Что случилось? Почему ты молчишь? Что с тобой происходит? Что… вообще происходит? Почему так ясно на дворе? То ли это светает, то ли луну так ярко и ровно отражает светящийся изнутри снег… «Вся равнина покрыта сыпучей и мягкой извёсткой, и деревья как всадники съехались в нашем саду», – помнишь? Ты не помнишь… Но хоть что-то ты помнишь? Помнишь, как мы стояли на Ойском перевале? Послушай, я прошу тебя последний раз, посмотри, какая даль кругом… хоть теперь-то ты что-нибудь различаешь? Хорошо ведь, правда? А? Смотри, какой простор! Помнишь, как я звонил тебе с Танфилки с хоккайдского номера? И ты откуда-то совсем издалека крикнула таким прекрасным голосом: «Где-е-е ты?»
Где я? Я и сам иногда не знаю… А ты как думаешь? Совершенно верно. Всё как всегда… Как у нас с тобой. И, как всегда, ты абсолютно права: я действительно прохожу перевал неподалёку от Биры, это после Хабаровска. На нашей с тобой белой «кресте» в девяностом кузове. Как правильней: наша с тобой белая «креста» или наша с белой «крестой» ты? Я спрашиваю, потому что иногда не понимаю, с кем я разговариваю – с тобой или с ней. И самое странное, что (опять же иногда) мне кажется, что это совершенно неважно. Тем более что ни тебя, ни её больше нет. Я вас бросил, по крайней мере так это выглядит. И я вот что думаю: а вдруг вы на этой почве встретились и сговорились о чём-нибудь своём, женском. О том, как, например, встретить меня морозной ночью на Звёздной Заезжке. Усталого и измученного одиночеством… и чтоб я встал на колени и…
Всё-всё… извини. Так на чём мы остановились? Что я подъезжаю к Бире, которая в переводе с эвенкийского означает река, и мне кажется, будто всё только начинается. И так хорошо на душе… знаешь отчего? Оттого, что ты говоришь со мной как-то совсем по-другому… и хочется тебя слушать и слушать… и ещё оттого, что до самого Енисея только горы, горы и горы… Когда стоишь на вершине сопки, всё бренное осыпается с тебя, как листва… Только, может быть… ну, самое дорогое… из бренного, хм, остаётся, как эти ржавые листья на дубках, что так и стоят вдоль дороги, сизым зигзагом уходящей вниз… В прогал меж двух сопок с вершинами, словно присыпанными мелом.
…Так хочется сразу всё увидеть. «Мне иногда кажется…» – хороший зачин, правда? Мне иногда кажется, что меня кто-то всё время дурит – показывает Её по кускам, – а Её уже, может, нарезали и сложили где-то вповалку, а мне вроде как предъявляют, ну… чтоб не натворил чего. В общем, так, ребята: я поверю, что Она моя, когда увижу всю сразу. Целиком. Понятно?
Да и высоту неохота терять. Нырять в распадок этот. Жалко. Всё хорошо так складывается, такой разгон душа набрала. Так что, если разогнаться с этого тянигуса, то… Смотри – вот и бензовоз добро дал на обгон: красавец, мигнул правым поворотом… Э-эх.
Ну что, моя родная? Моя тихоокеанская чайка… Разве ты не выпростаешь свои белые крылья навстречу западному ветру? Или мне никогда не взлететь на белой крылатой машине, не пронестись под облаками, встречь вьюге и рваным облакам? Вдоль Амура, Шилки и Аргуни, вдоль Селенги, где звенят от поездов наши с тобой мосты и скалы держат, как свечи, чахлые лермонтовские сосенки… А вот и трасса внизу тонкой ниткой, и белые точки какие-то ползут по ней с востока на запад… А вот Батька седой Байкал тонет в снежном мороке, и по леву руку Саян встаёт острой белой стеной, утопая в зимнем небе, а вот и Батюшка Енисей мой милый, хороший… Да! Вижу тебя, прости, что так проношусь над тобой, и уже не снизиться. Никак… Не остановиться – сильно накопилось, наболело в душе, что не знаю, как и жить дальше. И как всегда, хакасская степь предо мною, бел камень и две дороги – и какая моя из них, ратная или духовная, один Господь Бог ведает. Только вот в батюшки рано, не возьмут, потому что я пока не понимаю… одну штуку: почему я должен кому-то простить столько разоренья… Не могу больше… Вот так вот… И прости меня… Смотри, как несёт меня за синие леса белая «креста». Помнишь, как я в ней первый раз Машу поцеловал?
Да, та самая, наша с тобой во веки веков белая красавица, птица раздумий, тоски и надежды, крест мой извечный дорожный, мука крестная и бескрайняя. На нитке дороги белая моя иголка… Так и не сшил я ни куски своей жизни, ни лоскуты земли родной…
Но что это огромное и плоское, как полотно? Барабинские и ишимские степи, болотa и солончаки, берёзовые околки тянутся зимними кружевами… А дальше Тюмень с факелами и Урал коптит, как кочегарка, какой-то поезд ползёт, трудяга… А вот и степи Башкирские, и Волга-Матушка, слышишь, привет тебе от Енисея-Батюшки!
А что это за сизая огромная шапка, прошитая лучами? Что за трубы могуче клубят белые дымы, переходящие в облака? Что за огни на трубах и тёмных бетонных глыбах краснеют, как драконьи глаза, сквозь облака гари? Маша, это же твой город! С парящими кратерами ТЭЦов, с мостами-теремами, сизыми шатучими стеблями, синими сотами, оловянными стекольными поясами… А вот башенки твои, Маша, помнишь? Хорошие башенки… Эх, на каждую по орланчику усадить – это дело бы было…
А вот теперь, Женя, не торопиться… Не то-ро-питься… потому что вот они, голубчики… Так. Да где мои очки? Что ж они блестят-то так, эти чёрные немецкие тачки?
Только не торопиться… и я вам покажу Барвиху-Лакшери-Виладж! Жека! До чего мы дошли! До че-го-мы до-шли… Жека, ты боишься?! Нет, я не боюсь! Я ничего не боюсь!!! А всё равно страшно, дай кружок дам напоследок… Чувствую, будто забыл что-то… Конечно, забыл… Вот, Маша, твоя работа… Вот твоя машина… А вот наконец и он – наш с тобой монастырёк на Яузе, здравствуй, хороший мой, здравствуй и прощай! Узнал меня? Я принёс тебе привет от младшего братца… Не узнаёшь? Помнишь ту «кресту» в девяностом кузове, такая красавица была… Да? Помнишь, как я в ней Машу ждал и к тебе заходил… Какая была огромная великолепная жизнь… Маша, девочка моя, куда я лечу? Маша, сколько же у меня всего… И как хочется в Магдагачи…
