— Это что ж… вы так высоко оцениваете мои стихи?
— Считайте, что так.
— Спасибо, спасибо. Польщен. Но сумма нереальная, дружище. За издание я заплатил ненамного больше.
— Это ваши проблемы.
— Как то есть? Вы серьезно, что ли? — посуровел голос.
— Вполне.
— Сто тысяч за пару страничек?
— Моя репутация стоит дороже.
— То есть, — рявкнул он.
— То есть рекламировать ваши стихи — это рисковать своей репутацией. Вам никто не говорил, что они графоманские? Да еще с явным политическим уклоном. — Я услышал, как тихонько ахнула Радунская.
На том конце провода этот Малышко угрожающе проговорил:
— Вот вы, значит, как считаете?
— А вы нет?
— Я с Пушкиным или Маяковским себя не равняю. И вообще к профессионалам не причисляю. Но я слышал добрые отзывы понимающих людей.
— Не верьте им. Лгут. Или ничего не смыслят. Я могу рискнуть, сделать вам паблисити. Но это почти уголовщина, за которую надо хорошо платить, понимаете?
Он взревел:
— Вы что, пьяны там?
— Трезв. Не на что пить.
— Кто вы, собственно, такой, что запрашиваете супергонорар? Рядовой журналист, начинающий писателишка. За двадцать тысяч мне любой профессионал из местного Союза…
— Вот и обращайтесь туда. Но я думаю, что вы уже обращались и получили отлуп.
— За сто тысяч я могу нанять пяток таких, как ты, щелкоперов! — заревел он.
— Ну, попытайся, валяй! — тоже перешел я на «ты» в страшной злобе.
— Стихи ему мои, видишь, не нравятся! А за сто тысяч, значит, можно и похвалить, продажная душа? Так получается?
— Ребенка надо кормить, жену! — заорал и я. — А то и за миллион не взялся бы!
— Ах ты, педераст нищий! — вдруг как-то совсем по-тюряжному рявкнул он. — Рукопись верни!
— В сортире ей место, сталинист долбаный! — взбесился и я, швыряя трубку. С ужасом и каким-то восторгом глядела Радунская, как я дрожащими руками закуриваю сигарету.
— Знаешь что, Андрей, — тихонько проговорила она. — Ты не спеши со своим долгом. Я подожду.
* * *
…какая благородная Радунская!
…какой мужественный Кумиров, отказавшийся от двадцати «штук» из принципиальных соображений!
…какая неприютность и нищета в июньской нашей природе! Непрерывные холодные дожди, слякоть, северный ветер. Тучи висят над самыми сопками. Где вы, милые, жизнестойкие одуванчики? Нет вас в этом сезоне, сгинули.
Сообразно сводкам погоды с их неблагоприятным медицинским типом, исключительно неблагоприятны новые цены на продукты. Булка дарницкого хлеба — 60, белого — 80, батон — 162, пакет молока — 98. Микроволновая печь, блистающая белизной… Ну и так далее.
Редакционные кредиторы, естественно, не терпят отсрочки, все, кроме благородной Радунской. В день зарплаты, совмещенной с гонораром, я обхожу их по списку и раздаю по мелочи — кому тысячу, кому полторы. Затем отправляюсь на главпочтамт и отправляю 20 тысяч некой Кумировой Ольге Михайловне. Не могу допустить, чтобы она жила исключительно на маминых харчах.
Затем трехминутный телефонный разговор.
— Ну, здравствуй. Как вы там?
— Андрюша, милый, здравствуй! Все хорошо. Как ты?
— Я в порядке. Веду праведный образ жизни. Много сплю, ем. Разжирел.
— Ну, перестань! Ну, правда?
— Все хорошо, Оля, кроме вечной проблемы. С книжкой пока глухо.
— А как же с тем большим долгом?
— Терпит, терпит. Потерпи и ты. Поживите еще там.
— Да, конечно… Но я измучилась. Так скучаю!
— А я, по-твоему, нет? Каждую ночь вижу тебя во сне и… это самое… поллюцирую.
— Сумасшедший! Что ты говоришь! Телефонистки…
— Плевать. Как Машенька?
— Знаешь, по-моему, ей здесь хорошо. Ездим в лес, загораем. Аппетит у нее хороший. Уплетает все подряд.
— Ну и отлично. Ради этого и ехали. А здесь дожди, холодрыга. Тепла еще не было.
— Бедный! В чем ты ходишь? Ты купил себе что-нибудь на ноги?
— Купил, купил, — вру я.
— Что?
— Ботфорты.
— Ну, перестань! Купил или нет?
— Купил, сказал. Суперкроссовки.
— Врешь. Слышу, что врешь.
— Не обижай, Кумирова. Когда я тебе врал? Лучше скажи: мать еще не гонит со двора?
— Не говори глупости! Но вообще-то, конечно, тесно. Брат женился.
— Да? И привел жену к вам?
— Ну да. Она студентка.
— Это плохо. Слушай! Выслал тебе немного деньжат. Скоро получишь.
— Зачем?! Зачем ты это делаешь! У нас здесь все есть. Я же тебе писала.
— Ладно, помалкивай. Купи что-нибудь Маше, себе. На двадцать тысяч не размахнешься.
— Нет, ты полоумный! Долгов сверх головы, а ты…
— Молчи, Кумирова. Кончаю разговор. Денег стоит. Давай целуй скорей.
— Андрюша, подожди… секунду! У тебя правда все хорошо?
— Повторяешься. Да, да!
— Ты правда соскучился и ждешь нас?
— Вою без вас.
— И никаких глупостей не делаешь?
— О чем ты? О любовницах? Ну, завел небольшой гарем. Тебе-то что? Люблю-то тебя, а не их.
— Дурачок. Милый. Любимый. Целую.
— Крепче целуй.
— Крепко целую.
— Машу поцелуй за меня. Забыла, поди, родителя… эх!
— Помнит, помнит. Вызывай нас скорей.
— Сразу, как распогодится, — обещаю я.
* * *
…и сообразно логике событий издатель Перевалов сообщает, что очередной потенциальный спонсор пошел на попятную. У него внезапные финансовые проблемы. Печально, Андрей, но не все еще потеряно. Кажется, появился новый вариант. Некий предприниматель, кореец Ю. заинтересовался и… Словом, не надо отчаиваться, понимаешь?
— Что ж тут не понять? Козе ясно, что жизнь, подлюга, состоит из ожиданий и надежд.
— Да, так получается. А насчет моего предложения не надумал?
— Менять шило на мыло? Нет.
— Жаль, жаль. Заглядывай.
* * *
…и сообразно логике событий мой шеф Доронин А. Я., мрачный мой недруг, отказывает в 50-тысячной ссуде. Он показывает мне финансовые документы. Он скорбит, что тираж газеты падает, что типографские расходы растут, а рекламодатели предпочитают наших конкурентов.
— А компенсацию за отпуск досрочно нельзя получить? — спрашиваю я, исподлобья глядя на него, но он лишь хмурится, пожимает плечами.
— Извини, Кумиров. Ничем не могу помочь. Очередникам задерживаем выплату. — И за этим отказом я угадываю его давнее желание вообще расстаться со мной, инородным, трудно управляемым сотрудником.
…и сообразно логике событий вдруг начисто отказывают обе конфорки домашней электроплиты, наглухо забивается раковина на кухне, безнадежно перегорает старый телевизор. Затем на перекрестке около Дома печати, когда я в забытьи выхожу на красный свет, меня сбивает японская «Тойота».
Согласно логике событий, следует ждать неприятных вестей с материка от родителей.
* * *
В эти дни пожилая машинистка входит в кабинет со словами: — Андрей Дмитриевич, как понять эти художества?
— В чем дело? — враждебно спрашиваю я, ибо не терплю эту старую грымзу-истеричку.
— Вот это, вот это! — гневно тычет она пальцем в мою рукопись. И я вижу, что на полях страниц то там, то тут нарисованы маленькие, очень маленькие гробики и могильные кресты. — Как это понять?
В самом деле, как это понять? Когда и почему, в каком забытьи возникли страшненькие ритуальные символы?
— Извините, — грубо говорю я и тут же затушевываю ручкой эти рисунки. — Ничего это не значит. Бредятина.
Она, злобно фыркнув, уходит, унося рукопись, в полной уверенности, что я таким способом намекал на желательность ее скорой кончины… а я сижу напуганный, с испариной на лбу. Так, думаю. Вот уже до чего дело дошло, Кумиров.
* * *
И 10 июля, в обеденный перерыв, когда редакция пустеет, звоню на квартиру Яхнину. Я не рассчитываю застать его дома в это время. Холостяк и богатей, Молва предпочитает, наверно, престижные рестораны вроде «Сеула»… но генеральный директор неожиданно откликается деловым голосом: — Слушаю. Яхнин.
— Ну вот, слушай, — без предисловий говорю я, — на сегодняшний день могу заплатить тебе лишь проценты от займа.
— Что-что? Кто это говорит?
— Некто Кумиров. Твой однокашник.
— Андрюха, ты! Здорово, старичок. Извини, сразу не признал. Так что говоришь?
— Говорю, что даже в международных расчетах, насколько мне известно, допускается выплата лишь процентов с отсрочкой основного долга. Так или нет?
— Кумир, старичок! Я поражен. Откуда такие познания?
— Иногда читаю газеты.
— Ну, молоток! Не ожидал от тебя. А говоришь, что бездарь в коммерции.
— Так оно и есть.
— Да, Кумир, кое в чем ты не шурупишь. Ты слышал, какой нынче банковский процент с кредита?
— Знаю, что большой.
— Да, старичок, да! Грабительский, как говорят в народе. А я тебе предоставил по-приятельски символический. Отсюда что?
