Хочешь узнать секрет, Пчелка Элли? Когда тебе было лет восемь или девять, ты написала рассказ про вишневое дерево, поедавшее соседских детей. Рассказ выиграл приз, и ты показала его маме с папой. Так гордилась и радовалась, даже щеки раскраснелись. Но родители в то время работали сверхурочно и были вечно усталыми и занятыми. Ты оставила рассказ на столе в столовой и ушла спать, а я тихонько достала из папиной сумки ручку и исписала весь лист замечаниями о том, какая ты талантливая. Потому что это правда: ты одна из самых талантливых людей, которых я знаю. После того случая на нашем кухонном столе каждую неделю появлялась новая история. Я прочитала их все. Я бродила по замкам, загадывала желания волшебным паукам, плетущим сети из серебра, я охотилась на троллей в колючих зарослях. Наверное, ты считала, что это папа пишет тебе похвальные рецензии. И так радовалась, что я не стала тебя разочаровывать.
А потом, когда мы стали постарше, вместо того чтобы поддерживать твой талант, я начала завидовать ему. И трясти у тебя перед носом своей не такой уж идеальной жизнью, делая вид, что на самом деле она идеальная. Мы с тобой вообще очень многое друг другу не рассказывали, правда? Я ни разу тебе не говорила, как отчаянно завидовала, когда ты поступила в университет. Мама с папой только об этом и твердили: «Элоди у нас такая умница, да?», «Элоди такая храбрая – взяла и переехала в другой город!», «Элоди такая молодец! Ох, Ада, милая, а разве тебе не хотелось бы тоже поступить в университет?». Я завидовала тому, что теперь у тебя будет сотня новых друзей из разных городов, возможность закатывать веселые вечеринки; я завидовала даже тому, что теперь ты живешь в студенческом кампусе, хотя эти ветхие, отсыревшие домишки приходится увешивать гирляндами и флагами, чтобы придать им хоть какой‐то человеческий вид. А еще, кроме зависти, меня терзала гордыня. Только про это я тебе, кажется, тоже не говорила, хотя у нас с тобой были моменты искренности в перерывах между постоянным соперничеством.
Если ты в «Глицинии», если я смогу спасти тебя, мы наберем еще много-много таких моментов – столько, чтобы хватило соткать целую новую жизнь.
Знаю, я подвела тебя. Не была той сестрой, в которой ты нуждалась. Но теперь все изменится. Как уже говорилось, пока я жива, я не перестану искать тебя, Пчелка Элли.
Глава пятьдесят первая
Сто шестьдесят первый день после исчезновения
Элоди Фрей
Отдаться Джеку и спасти сестру – или отказаться и обречь ее на смерть.
Этот ультиматум обвивается вокруг разума стальной змеей, сжимает кольца все сильнее и сильнее. Позволить Джеку навредить Аде попросту нельзя. Впрочем, «попросту» – не совсем подходящее слово, ведь для того, чтобы спасти сестру, я должна позволить Джеку войти в меня. А это далеко не просто.
Я сижу на кровати. Часы на прикроватной тумбочке сообщают, что уже три часа дня. Я не двигалась с места с тех пор, как проснулась в четыре утра. Глаза режет, в горле пересохло.
Сверху доносится шум, и дверь подвала распахивается. Сердце в груди тут же сжимается – как сжимается всякий раз, когда Джек появляется здесь. Он спускается по ступеням, но останавливается на середине лестницы, опираясь на перила. Те скрипят под его весом. Я не оборачиваюсь.
– Прими душ, – велит он, – и причешись. Сегодня поужинаем пораньше.
Затем Джек уходит, закрыв за собой дверь. Несколько месяцев назад я бы просто не подчинилась, но сейчас уже знаю, когда лучше уступить. Спустя час Джек возвращается. Он ждет меня наверху. Я надеваю его шорты и мешковатый бежевый свитер. Хотя у меня со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, при мысли о еде мне становится дурно. Джек придерживает дверь, не давая ей закрыться, и приходится протискиваться между ним и громоздким стеллажом. Ладонь Джека ложится мне на плечо, и я вздрагиваю. А затем он выводит меня из кладовки, но вместо столовой подталкивает в гостиную и закрывает за нами двери. Шторы подняты, и я щурюсь от блеклого света зимнего солнца.
– Садись.
Я послушно устраиваюсь на бежевом диване. Здесь все такое мягкое и нежное – цвета, поверхности, даже сияние огня в камине, окрашивающее комнату золотыми бликами.
– …Слишком долго. Пора определяться.
Я моргаю. Джек, оказывается, что‐то говорил, а я ни слова не уловила.
– Что, прости?
– Ты меня слушаешь вообще? – хмурится он.
Молча киваю. Он испытующе смотрит на меня, но я спокойно выдерживаю взгляд.
– Я говорю, все это тянется слишком долго. – Он указывает на нас обоих. – Хватит напряженности. Мне не хватает нашей близости.
Я не отвечаю. Джек очень-то не любит, когда его перебивают посреди очередного признания в любви.
– Мы можем все исправить, если ты сделаешь правильный выбор. Что ты решила?
Сжав зубы, я выдыхаю через нос – раз, другой… На третий мне удается загнать подальше ярость, которая клокочет внутри, подталкивая вскочить с дивана, наброситься на Джека и бить, бить, пока лицо не превратится фарш. Целых три вдоха уходит на то, чтобы набраться сил говорить спокойно.
– Ты хочешь, чтобы я ответила прямо сейчас?
– Не вижу смысла тянуть.
Ладони покрываются испариной. Я-то надеялась, что у меня чуть больше времени. Силюсь сглотнуть, но в горле будто камень застрял.
– Значит, или я пересплю с тобой, или ты убьешь Аду?
Льдисто-голубые глаза Джека холодны.
– Я пытаюсь тебе помочь. Так что ты решила?
Он как‐то сказал мне, что куда приятнее побудить человека изменить точку зрения самостоятельно, чем взять желаемое силой, но, если вдуматься, разве у меня есть какой‐то выбор? Так что я крепко зажимаю руки между коленей, чтобы не было видно, как они трясутся.
– Ладно.
– Правда? – вскидывается Джек.
Я киваю.
Он встает и, подхватив меня на руки, принимается кружить в полном восторге. А затем опускает на пол, добавив:
– Ты не пожалеешь о своем выборе. Обещаю.
У меня сводит желудок.
– А еще тебя ждет подарок, – добавляет Джек, широко улыбаясь. И, взяв меня за руку, ведет в столовую, где на столе лежит коробка, завернутая в бледно-розовую упаковочную бумагу. Джек предлагает мне открыть ее, а сам остается стоять позади, преграждая путь. Делать нечего, приходится заглянуть в коробку, и там обнаруживается белая шелковая комбинация. Подарок от любовника.
– Это для сегодняшнего вечера, – сообщает Джек.
– А откуда ты знал, что я соглашусь?
Он подходит ближе, и его дыхание обжигает мою шею.
– Потому что я знаю тебя.
– Мне казалось, тебе больше нравится, когда я ношу зеленое.
– Белое сейчас будет уместнее. Сегодня вечером мы начнем с чистого лица. Будем считать, что это наш первый раз.
Я опираюсь рукой на стол, потому что колени подгибаются. Это невыносимо. Слишком реально. Я не выдержу. Не смогу. Джек отводит мне волосы набок и целует в чувствительную точку между шеей и плечом, касается губами шрамов-лунок, и я вспоминаю, как его ногти впивались в кожу. Его ладонь скользит мне по бедру, забирается под свитер. Я замираю от ужаса, а он прижимается крепче.
– Да какого черта, зачем ждать до вечера? – Джек разворачивает меня к себе лицом и, легко подхватив, усаживает на обеденный стол, пристраиваясь у меня между ног и снова целуя. Я каменею в его руках, но он этого не замечает.
А я снова проваливаюсь в воспоминания о том, что творилось на холме. Как он вжимал меня в грязь, как стискивал руки. А потом Джек наваливается сверху, невероятно тяжелый, и я не могу вдохнуть, не могу…
Недовольное жужжание телефона выдергивает меня из воспоминаний. Джек неохотно отрывается от меня и хмурится, глядя на определившийся номер.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Вместо ответа Джек хватает меня за руку и тащит к двери подвала.
– Надо взять трубку, – только и говорит он.
Снова оказавшись в своем узилище, я жду, когда Джек вернется. Хочется принять душ еще раз: ненавистные прикосновения до сих пор ощущаются на коже, как липкая грязь.
