Смит молчал. Бонни посмотрела на него, ожидая ответа. Он покосился, нахмурился, скривился, почесал обожженную шею, повернул свои зеленые глаза вверх на стену каньона.
— Ну… — сказал он. Послышался звук крапивника.
— Ну?
— Ну, мне бы не хотелось обманывать тебя, Бонни.
— Не обманывай.
— Мы не попадем туда сегодня.
— Ясно.
— Может завтра к вечеру.
— Но мы найдем воду? Я имею в виду, скоро. В этом каньоне.
Смит слегка расслабился.
— Очень может быть, — он предложил ей свою флягу. — Сделай несколько хороших глотков. Там еще много воды.
— Нет, спасибо.
— Давай, давай, — он отвинтил пробку и дал ей флягу. Бонни выпила, вернула ему.
— Нам нужно подобрать наши рюкзаки.
— Возможно, — сказал Смит, — и если у нас получится, мы окажемся в ледяном мешке Фрай-Каньона у епископа Лава, ожидая фургона шерифа. И епископ Лав, этот сдвинутый сукин сын, в одном шаге от губернаторского кресла, как будто этот гад, из-за которого мы тут сидим, и который тут же распродаст штат, еще недостаточно оскотинился.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что такие люди, как Лав и губернатор, не имеют совести. Они продадут родную мать углеразработчикам Экссон и Пибоди, если это им будет выгодно, и сделают из старушек нефть. Вот такие люди, малышка, заправляют штатом: христиане, как и я.
— Не позволить им, — пробормотал Хейдьюк. — Я не позволю.
Смит потянулся за шляпой.
— Нам надо идти, друзья, идти на север.
— Я был в плену, — бормотал Хейдьюк. Док приоткрыл глаза, зевая. — Я был в плену у вьетнамцев, — продолжал Хейдьюк. — Четырнадцать месяцев в джунглях, постоянно в движении. Они привязывали меня цепью к деревьям, кроме случаев авианалетов. Я был в худшем положении у этих чурок, чем журналист из французской газеты. Меня кормили заплесневелым рисом, змеями, крысами, котами, собаками, ветками лиан, побегами бамбука, всем, что попадалось под руку. Даже хуже, чем ели они сами. Четырнадцать месяцев. Я был у них санитаром, у маленьких желтомордых ублюдков. Нам приходилось обнимать друг друга в бункерах, сбиваться в кучу, как котятам, когда прилетали Б-52. Это вроде как помогало смягчить удары. Мы обычно знали, когда они прилетят, но никогда не слышали, они летали очень высоко. Только бомбы. Мы были в десяти, иногда в двадцати футах под землей, но поле этого эти малыши бегали вокруг с кровью из ушей от воздушных ударов. Некоторые сходили с ума. В основном дети, подростки. Они хотели, чтобы я помог им планировать налеты. Я хотел, но у меня не вышло. Тогда они сделали меня своим фельдшером. Половину времени меня тошнило. Однажды я увидел, как они стреляли по вертолету из двадцатифутового арбалета. Сделанного из сбитого вертолета. Они все смеялись, когда сукин сын упал. Я тоже хотел засмеяться, но не вышло. У нас была вечеринка в тот вечер, солдатские пайки и Будвайзер для меня и всех Чарли[8]. Ветчина и фасоль вызвали у них рвоту. После четырнадцати месяцев они выгнали меня, сказали, что я — обуза для них. Неблагодарные коммунистические роботы. Сказали, что я слишком много ем. Что я тоскую по дому. Это была правда. Я сидел в этих гниющих джунглях, играя цепью, и единственное, о чем я мог думать, это дом. И я не имею в виду Тусон. Мне приходилось думать о чем-то чистом и достойном, либо сойти с ума, и я думал о каньонах. Я думал о пустыне вдоль побережья залива. Я думал о горах, от Флагстаффа до Винд Риверз. В конце концов меня отпустили. Потом было шесть месяцев в психушке — Манила, Гонолулу, Сиэтл. Моим родителям понадобились два адвоката и сенатор, чтобы меня отпустили. В армии считали, что я не приспособлен к гражданской жизни. Я — сумасшедший, Док?
— Абсолютно, — сказал Док. — Засвидетельствованный психопат, если я когда-нибудь видел такового.
— Я получил пенсию. Двадцать пять процентов инвалидности. Травма головы. Лунатизм. У меня должна быть дюжина чеков, ожидающих меня в доме у стариков. Армия не хотела меня отпускать. Сказали, что я должен «пройти курс реабилитации». Сказали, что я не могу носить медаль «За отвагу». В конце концов я сказал, то что должен был, сенатор нажал на Пентагон и меня комиссовали по здоровью. Они в самом деле хотели меня судить, но мать этого бы не пережила. В общем, я освободился из этих тюрем-больниц и узнал, что они делают здесь на Западе то же, что делали в той маленькой стране. И я снова потерял рассудок, — Хейдьюк улыбнулся, как лев. — И вот я здесь.
Тишина. Абсолютная, совершенная. Слишком ясно, слишком спокойно, слишком хорошо. Редкий Гость привстал с корточек, опустился на колени и приложил ухо в земле. Бонни открыла рот; он предостерегающе поднял руку. Остальные ждали.
— Что ты слышишь?
— Ничего, — он посмотрел вверх, на небо. — Но я что-то чувствую?
— На что это похоже?
— Не знаю. Просто что-то. Надо сматывать удочки и линять отсюда.
Док, все еще лежавший в углу, снова зевнул и сказал:
— Я слышу кото[9]. Один кото, одну бамбуковую флейту и барабан. Путь отселе в сердце пустыни. Под дедов можжевельник. Изум-Каи играют Хару-Но-Куоку. Нехорошо, — он вытер свою потную физиономию носовым платком. — Но с абсолютным безразличием. Что соответствует месту и положению.
— Док сходит с ума, — объяснила Бонни.
— Это жара, — сказал Док.
Смит посмотрел в каньон.
— Пойдемте отсюда, ребята.
Повесив флягу на одно плечо, Хейдьюк перебросил через другое веревку. Они встали, Док последним со своей особо ценной черной сумкой, и они побрели в ослепительный свет, сияние полудня, под бесконечный хохот солнца. Смит вел их вверх по каньону, ступая где возможно по камням. Хотя стены каньона были в сотни футов высотой, была небольшая тень. Слишком сухо для тополей. Единственное растение, которое им попадалось, это дурман с увядшими цветками, высохшие пинии, горец змеиный и скалистый лишайник.
Каньон изгибался влево, вправо, поднимаясь постепенно — надеялись они — к спрятанному роднику, неизвестному источнику, где прохладная вода сочится сквозь поры песчаника, стекает сквозь заросли плюща, плауна, водосбора в ручеек, чтобы напиться, налить в флягу. Они не могли дождаться момента, когда услышат звук падающих капель, лучший из звуков в этом перегретом коридоре из красных гигантов и камней.
Смит указал на нишу в стене каньона, в пятидесяти футах над ними. Они остановились и уставились на него.
— Я ничего не вижу, — сказала Бонни.
— Ты не видишь маленькую стенку, малыш, с торчащей из нее балкой и маленькую прямоугольную дыру в центре?
— Это что, окно?
— Скорее дверь. Дверь, сквозь которую можно пролезть на четвереньках.
Они смотрели на остатки пещерного города Анасази, брошенного семьсот лет назад, но хорошо сохранившиеся в суши пустыни. Пыль и глиняные черепки ждали там наверху, обожженные кукурузные початки и закопченный потолок в пещере, и старые, старые кости. Четверо бродяг на наклонных плитах песчаника, на безводных скалах, в бесконечных песках, в жаре.
— Может мне стоит вернуться и жить здесь, — рассуждал вслух Хейдьюк. — В пещере с привидениями.
— Я бы не смог, — сказал Смит. Никто не ответил. Все устало тащились вперед. — Фермеру здесь нечего делать, — продолжил Смит. — И бахчеводу тоже. До того, как изобрели земледелие, мы все были охотниками или скотоводами. Мы жили на открытом воздухе, и на каждого было минимум десять квадратных миль. Потом они изобрели земледелие и человеческая раса сделала большой шаг назад. От охотников перейти к земледельцам было падением. Даже хуже. Не бродяга Каин убил сборщика помидор Авеля. Этот сукин сын получил, за то, что он наделал.
— Ерунда, — сказал Док, но он был слишком усталым, жаждущим, изможденным, чтобы прочитать свою знаменитую лекцию о цивилизации и колыбели разума. Никакого шума, кроме шлепанья четырех пар ног.
— Здесь мокрый песок, — сказал Смит, — где-то впереди должна быть вода.
Он вел свою колонну в обход вокруг предательского песка, по нагромождению скал мимо входа в боковой каньон.
Хейдьюк, идущий сзади, остановился и посмотрел в боковое ущелье. Узкое и ветреное, с плоским песчаным дном без растительности, с отвесными стены около пятисот футов высотой, оно выглядело как путь в лабиринт Минотавра. Небо уменьшилось до узкой полоски облачной голубизны, зажатой между стен.
— Куда этот проход ведет? — спросил он.
Смит встал, оглянулся.
— Куда-то наверх, в Финз, это все, что я могу сказать.
— Это вроде бы куда нам надо?
— Да, но этот каньон побольше и тоже ведет туда, но скорее всего не в тупик. Эта маленькая трещина скорее всего тупик, я их повидал. Отвесные стены в сто футов в конце.
Хейдьюк заколебался, глядя в боковой каньон, затем в душную жару и извивающиеся повороты большого каньона.
