«Значит, это была жена! Значит, за ним есть кому ухаживать» — подумал я и сказал:
— Готов к тебе приехать хоть сейчас. Попьем чайку.
— Нет, давай на той неделе. В пятницу. Запиши адрес.
Он жил в Кузьминках, на пятом этаже «хрущевки» без лифта, в двухкомнатной, вполне сносной, квартире со множеством книжных полок. Мы обнялись, расцеловались, сели за стол напротив друг друга, закурили. Сашка выглядел неплохо: глаза светлые, на голове седой «бобрик» (не в пример моей лысине), гладко выбритые щеки и подбородок обрамляла седая «шведская бородка»; на нем была чистая отутюженная рубашка и кофта крупной вязки. Конечно, внешне он изменился: лоб пересекали морщины, под глазами — мешки, и живот слишком выпирал, и ноги он передвигал с трудом, но взгляд был острым, мудрым, а на губах то и дело появлялась прежняя, чуть потускневшая, улыбка. Передо мной сидел совсем другой Сашка — неизмеримо далекий от того у метро.
Несколько секунд мы, в некотором замешательстве, изучали друг друга, выискивая знакомые черты — вроде извинялись, что когда-то так нелепо оборвалось наше товарищество, и каждый слишком долго отсутствовал в жизни другого. Чтобы снять напряжение, я первым начал рассказывать о себе; рассказал все, без утайки, как бы вызывая Сашку на ответную откровенность.
Он тоже начал рассказывать, но без подробностей, просто перечислил основные вехи прожитого: еще в Курчатовском институте защитил кандидатскую и его, молодого специалиста, стали посылать в командировки. Работал на всех атомных станциях страны. Потом послали за границу. Несколько лет работал на реакторах в Болгарии и Финляндии.
— …Нахватал немало доз, лечился, — он говорил тихо, ровным тоном, а такие люди всегда убедительны, в них чувствуется уверенность в себе. — И сейчас два-три раза в год ложусь в больницу, я весь радиоактивный, — заключил Сашка и как-то натянуто улыбнулся, давая понять, что стойко переносит болезнь. — Сам удивляюсь, как дожил до шестидесяти с лишнем, видно — я сделан из камня… Пенсия у меня приличная, на жизнь хватает… Но вот ноги никуда не годятся. Сижу дома, много читаю, библиотека, как видишь, у меня большая, — он обвел рукой книжные полки.
О личной жизни Сашка ничего не говорил — как мне показалось, нарочно избегал этой темы.
— Понемногу занимаюсь литературой, — вдруг заявил Сашка, кивнув на пишущую машинку и стопку рукописей на столе у окна. — Года три назад закончил очерки про нашу атомную энергетику. Ведь я знаю немало. И об испытаниях бомб на Новой Земле, после которых белые медведи облысели. И был в Чернобыле и, как ты догадываешься, все видел своими глазами. Насмотрелся и больных людей и животных мутантов. То, что пишут в газетах — все липа, а я описал правду. Отчасти засекреченную… Очерков набралось на целую книгу. Предлагал в два издательства — не взяли. Сам знаешь, сейчас печатают в основном детективы и про секс. Но я подкоплю деньжат и издам за свой счет. Это будет бомба, кое-кому не поздоровится, — в предвкушении своего триумфа, Сашка сжал кулаки.
«Все у него неплохо, но, видимо, иногда срывается и запивает», — подумал я, вспомнив встречу у метро. А Сашка, расслабившись, закурил новую сигарету и продолжил:
— Последнее время пишу рассказы. Два уже напечатали в областной газете.
— О чем рассказы? — поинтересовался я.
— О наших простых людях, которых теперешние строители капитализма довели до нищеты… Да, вот так стал писателем, — Сашка широко улыбнулся. — Но иногда не хватает жизненного материала, точных деталей. Когда мы увиделись у Новослободской, я внедрялся в компанию бомжей, чтобы узнать, как они оказались на дне жизни. Интереснейшие люди, скажу тебе. Среди них есть даже гениальные. Сейчас заканчиваю о них большой рассказ. Даже не рассказ — повесть. Это будет моя лучшая вещь.
— Дашь почитать? — спросил я.
— Дам, когда закончу и жена перепечатает, — упомянув о жене, Сашка смолк, затушил сигарету, откашлялся: — Жена у меня хорошая. Тоже пенсионерка, работала медсестрой. Мы уже десять лет вместе, у нас хорошие отношения. Мы друзья, единомышленники, это важнее всего. Как сейчас говорят, нам комфортно друг с другом. Сам понимаешь, моей израненной душе нужна броня, в старости одному никак нельзя.
Дальше мы вспоминали Сашкиных родителей, знакомых по «Ленинке». Я хотел было заикнуться про Веру, но подумал: «Если он сам не вспоминает о ней, не стоит лезть в его душу, теребить прошлое».
— Ну, а фотографии о нашем путешествии я сохранил, — сказал Сашка и указал на полку, где стоял фотоальбом.
Я кивнул:
— Они у меня тоже есть.
Мы проговорили часа три. Потом, шаркая, еле переставляя ноги, Сашка проводил меня до двери.
— Удачи тебе, дружище! — сказал я. — Удачи во всем.
— Тебе тоже, — улыбнулся Сашка. — Не пропадай, звони.
— И ты звони.
Спустя недели две я позвонил. В трубке раздался женский голос — тот самый, который я слышал, когда позвонил первый раз. Как и в тот день, женщина сказала:
— Он не сможет подойти, — и спросила: — А кто его просит?
Я объяснил.
— Нет его, — отчеканила женщина. — Сегодня утром увезли в больницу. Все ж допился.
— Как же так, — растерянно проговорил я. — Он сказал — не пьет, пишет рассказы.
— Хм, пишет рассказы! Слушайте его больше!.. Выдумки все это.
— Простите, а вы его жена?
— Какая жена?! Нет у него никакой жены! Я соседка. Захожу вот убирать. Иду в магазин и ему что-то покупаю. Принесу, приготовлю еду… У него же больные ноги, не очень-то походишь… Жалко его, человек-то он неплохой, да вот сильно пьющий…
В Калинине Игорю нравилось все: и аккуратно покрашенные дома, и набережная, и цветники на газонах, и красивые девушки на комбинате, где он работал. И нравилась комната, которую он снимал; в ней, кроме тахты, стояли только стол и стул, зато на полу лежал огромный толстый ковер, который, как Игорь определил, постелили по акустическим причинам — внизу обитала многодетная семья и ковер несколько заглушал визг детей. Но основную ценность комнате придавал прекрасный вид из окна на Волгу.
Прошел месяц, как Игорь, после окончания московского института, жил в Калинине; друзьями обзавестись еще не успел и все свободное время проводил на пляже. Как-то возвращаясь с Волги по узкой пустынной улице, он вдруг заметил на противоположной стороне девчонку: худая, совсем подросток — лет семнадцати и лицо бледное, точно с переводной картинки. Она медленно брела по тротуару, усталая, глаза опущены, пухлые губы надуты, локти откинуты назад; шла нехотя, будто размышляя «идти или не идти». Поравнявшись с Игорем, подняла глаза, чуть задержала на нем взгляд и прошла. Он остановился, обернулся, а она удаляется, какая-то потерянная, с дурацкой спортивной сумкой через плечо.
Игорь догнал ее и шутливо сказал первое, что пришло в голову:
— А я вас ищу.
— Да? — наивно удивилась она, снова вскинув на Игоря глаза; они у нее были большие и темные и еще притенены какой-то безысходной печалью.
Девчонка остановилась, прислонила ладонь к щеке:
— Как жарко сегодня.
— А я только что окунулся в Волге… Хочешь, пойдем купаться?
— Я не могу… Меня мама выгнала из дома, потому что я не ночевала дома. Вот хожу, жду подружку, чтобы у нее ночевать, а ее почему-то нет дома…
— А если она не придет? Пойдем ко мне.
— Не знаю.
— Пошли, чего там!
Она покорно пошла за Игорем и по дороге по-детски доверчиво рассказала: зовут Варя, живет за городом, в рабочем поселке, учится в десятом классе, но сейчас все плохо — нахватала двоек, и грозят выгнать из школы.
— Ты голодная? — спросил Игорь, когда они вошли в комнату.
— Ага.
Игорь сделал бутерброды, принес из кухни чайник. Перекусив, она вздохнула и откинулась на спинку стула:
— Давайте посуду вымою.
— Ладно, отдыхай. Я сам все сделаю.
— А босоножки можно протереть?
Игорь принес тряпку.
— Вон пуговица отрывается, — она показала на пододеяльник. — Давайте пришью… А расческа у вас есть?
Они причесалась и немного повеселела, даже проговорила считалку:
— Эники-беники ели вареники…
Потом рассказала о своем соседе Генке:
— Он все хочет разбогатеть. На рыбках. Купил большой аквариум и по воскресеньям бегает на Цыганку.
— Что это?
— Рынок, где продают животных. Не знаете? Там Генка продает мальков. Один раз взял и меня с собой. Пришли мы на рынок, он сунул мне в руки банку с рыбешками и сказал: «Если кто спросит, говори — каждая по рублю…». А сам отошел к приятелям. Они тоже стояли с банками… Я стою, стою. Целый час никто ничего у меня не спрашивает. Потом подошел Генка и сказал: «Сегодня не ходовой день». Так и вернулись мы ни с чем.
Игорь слушал и не мог понять — перед ним юная женщина или девчонка, которая еще не вышла из детского возраста, он испытывал к ней и влечение и жалость.
