К четырем утра, когда совещание подходило к концу и каждая секунда операции была расписана, как шахматная партия, прозвучало ненавистное: всех брать живыми, за стрельбу на поражение – трибунал.
…В городе Дзержинском Люберецкого района Московской области напротив памятника Ф.Э.Дзержинскому стоит Свято-Никольский Угрешский монастырь, построенный в честь славной победы русского спецназа над татаро-монголами в Куликовской битве, когда князю Дмитрию, пьяному от вареной татарской крови, на подходе к Москве явилась икона
Николая Чудотворца. И знак сей укрепил князя и “угреша сердце его”, как было сообщено народу по результатам пирования. Место же сие русский косный, но великий язык так и запечатлел в честь этих княжьих слов: Угреша. Каковое имя, естественно, придано было и святой обители, неразрывно, как водится, связанной с доблестью русского оружия.
В 1938-м, перестреляв братию, соколы оригинала памятника открыли в мона-стыре колонию для беспризорников. С тех пор на территории монастыря вплоть до начала XXI века, когда заботами Патриархии его отреставрировали и передали по назначению, воцарились урки. Какой только нечисти не гнездилось в развалинах, какая мрачнейшая уголовщина прорастала из отбросов и экскрементов в разрушенных кельях, сколько висяков скопилось в Люберецкой прокуратуре с фотографиями изуродованных трупов среди безнадежных вещдоков…
Вот сюда-то безлунной осенней ночью проникли и неслышно рассыпались по загаженным зловещим лабиринтам до зубов вооруженные бойцы оперативного отряда под командованием капитана Дурова. Сливаясь с землей и черными стенами, с кучами мусора и битого кирпича, они стягивались к незаметному вагончику в зарослях бузины и мощной, в рост, крапивы, неизвестно кем поставленному и брошенному здесь врастать в святую землю.
Павел заглянул в тускло освещенное окошко. Пять-шесть плохо различимых в круге керосиновой лампы фигур сидели, поджав ноги, на полу со сложенными на коленях руками и слушали кого-то, скрытого от
Павла узким обзором, лишь непомерно удлиненная лампой тень пересекала помещение и переламывалась у стены. Чувствуя, как встает на загривке жесткая щетина и наливаются упругой жаждой плечи, мышцы бедер, спины, груди, Павел оскалился и дал отмашку.
В тот же миг словно порыв ветра повалил картонных человечков. Все пятеро лежали, сбитые в бездыханную кучу дубинками, с руками, скованными за спиной, под прицелом шести стволов. Метрах в двадцати оседал в керосиновом огне сугроб мусора, озаряя помоечную сволочь, брызнувшую врассыпную: громадных крыс, кошек, собак и людей, тоже отчасти на четвереньках.
Павел успел повернуться лицом к тому, кто вихрем летел на него из темного угла; успел, как учил его Чен, пригнуться под стремительно выброшенной вверх ногой; успел сжать клещами железных рук лодыжку противника и швырнуть его через плечо. И, в скрещенных лучах фонариков увидев рядом со своим башмаком плоское лицо с прорезями глаз, успел слиться с этим искаженным отражением кристалла своей души и наконец познать ее. И усмирить дурные чувства, и изгнать из сердца ненависть – как учил Чен. “Молодец, – сказал сенсэй, – я знал, что ты сможешь”. – “Говна-то пирога, – сказал Паша и достал свой “макаров”. – Я способный”. – “Что ж пушку-то не сменишь, – сказал Чен. – Старье такое”. – “А хули, – сказал Паша. -
Мне хватает. И чтоб уж все по-честному, товарищ полковник… Не обижайтесь, но эта ваша вареная кровь – настоящая блевотина. За одно это вас бы следовало шлепнуть, к едрене фене”.
И с этими словами капитан МВД Павел Дуров, командир подразделения частей специального назначения, грубо нарушил приказ командования.
Табельное оружие вместе с ремнем и кобурой Дуров сдал лично генерал-майору Усыгину. “Жалко мне тебя, Дуров, – искренне сказал
Усыгин. – Самозабвенный ты человек, органам такие ох как нужны… И руки у тебя чистые, и сердце горячее… Но вот с головой, Паша, проблемы. По каковой причине я не отдам тебя под трибунал, а пройдешь ты освидетельствование комиссии во главе с полковником
Шварцем и будешь уволен из органов по психической статье. Это все,
Паша, что могу для тебя сделать… А ведь вот он, приказ на майора, лежит у меня уже подписанный… Дурак ты, Пал Палыч, право слово…” С этими словами Усыгин достал из ящика стола бумажку, украшенную ветвистыми автографами, и порвал на четыре части – крест-накрест. И такое чувство шевельнулось внутри Дурова, будто генерал-майор его благословил. И сердце его угреша стало. Потому что выполнил он первый долг перед Любушкой и перед родиной. “Вольно, капитан”, – усмехнулся генерал, и Павел, не оглядываясь, прошел вразвалку длинную дистанцию до дверей кабинета, где уловил острым ухом последний приказ командования, отданный даже не вполголоса, а мысленно, как отдаются обычно самые последние приказы: “А гадов – дави, сынок, рви кадыки сукам, не жалей клыков!”
И вновь ощутил Павел, как встает дыбом шерсть на загривке, и каменеют мышцы спины, и тянет в паху тревожная жажда первого удара, и чешутся корни клыков от страсти к справедливости.
Ступая на путь кары, знал Вепрь, что боги, открывающие шлагбаум, ожидают от него жертвы. Был ему знак (в инженер-майорском чине голубя-отставника, с виду простого сизаря, однако с серебряными шпорами на лапках), что жертве невинной следует быть, крови же – обильной. И тогда явился он по знакомому адресу к маленькой безутешной бурятке именем Кира Бухаева. Один пришел, без оружия и свидетелей. Поклонился вдове и пятижды поклонился детям ее – мальчикам или девочкам – непонятно. И, глядя на Киру холодно и открыто, без улыбки, но и без злобы или ненависти, как учил его Чен, одним движением руки сверху вниз порвал на ней черное платье. Глухой к крикам и мольбам, на раскосых глазах у пятерых щенят кинул вдову поганого оборотня и учителя своего на ковер и вспорол ее маленькое лоно, после швырнул лицом вниз и разворотил тем же орудием крошечный анус, потом вогнал гарпун под самый корень языка, отчего жизнь выплеснулась из нее с фонтаном кровавой рвоты. И понял Вепрь, что переборщил и не сможет теперь на глазах у матери передушить пятерых то ли мальчиков, то ли девочек, а просто так давить мошек было ни к чему. И тогда закрыл Вепрь всех детей в одной комнате, свалил легкую мебель, циновки и запас сандаловых палочек в кучу перед запертой дверью и возжег жертвенный огонь. И кровь, как требовал обычай, сварилась.
И стал Павел Дуров, демобилизованный из органов внутренних дел федерации по фиктивной статье о несостоятельности психического здоровья, сеять свою справедливость без страха и упрека каких бы то ни было законных структур, истинно так, как ее понимал.
…В частное сыскное агентство “Вепрь” мало кто обращался по одной простой причине: о нем не знали. Рекламы Дуров избегал. Содержал его один казах – можно сказать, меценат.
В самом начале карающего пути полковник медицинской службы Шварц, психотерапевт по образованию и нарколог по призванию, информировал
Вепря (как договаривались) о разрабатываемом совместно с казахским
МВД канале сбыта наркотиков, истоки которого терялись где-то в карагандинских степях. Дуров выправил своему Кенту паспорт и ближайшим рейсом улетел в Караганду. Прочесывая с хозяином закоулки мрачного города, к исходу третьего дня Кент привел его к длинному двухэтажному бараку немецкой постройки. Три хлипкие безымянные двери по фасаду болтались на ветру. На четвертой, покрашенной говнистым коричневым и с виду прочной, имелась табличка: “БАСКАРМАСЫ”, что означает “контора”. Возле этой запертой двери Кент остановился и коротко тявкнул.
На стук к окошку рядом с дверью прильнуло плоское бабье лицо, и губы беззвучно шевельнулись вопросом. Дуров приподнял кепочку с желтой буквой “М” – подарок цыпки из “Макдоналдса”. Лицо отлипло, и на крыльцо вышел в синем сатиновом халате поверх пиджака бритый старикан в круглой шапке и ватных штанах, заправленных в сапоги.
– Зачем стучала? – сказал казах сонно. – Ночь не работай, день ходи, зачем будила?
– Извини, уважаемый, я вон из того дома. – Дуров на автопилоте ткнул большим пальцем себе за спину. – Можно позвонить? У бабушки приступ, сердце, понимаешь? – прижал он ладонь к левому боку, где пряталась под мышкой маленькая кобура.
– Русский бабка? – Казах скривился. – Который дохлый совсем? Помирай бабка давай надо.
Но отступил пропуская.
Павел с минуту кричал в немой телефон, потом в натуральном отчаянии бросил трубку: “Вот гады! Утром! До утра она сто раз помрет!” Казах с улыбкой кивал, вылитый китайский болванчик. Павел обшаривал глазами голые стены баскармасы, Кент скучал в углу, на вопросительный взгляд хозяина всем своим видом пожимал плечами.
Дуров похлопал себя по карманам. “Ах ты черт! Забыл папиросы. Не найдется закурить? Ты уж извини, дед, что беспокою…”
