– Подкидыш, – хмуро признался Кирпичев.
Амплитуда Андреевна Кузина пристрастно допросила истопника. “Не врет”, – поверила она. И вот что сделала. Сняла шубу, завернула малыша и понесла домой. Бросив Кирпичеву на прощание: “Имейте в виду, господин Кирпичев, если ребенок простудится, я вас засужу”.
Тетя Ануш приложила Феликса к набухшей груди и с облегчением вздохнула. Впервые за все дни, что ждала она пропавшего Омарика, высохли на ее черных глазах слезы и улыбка слетела к морщинистым губам, развернув бархатистые крылышки – как бабочка.
Главное – напасть первым, причем – внезапно. Вот что главное. Страх первого удара возвращается холодом под лопатку еще долго, поначалу яркий и выпуклый, как японская открытка, но с каждым разом все слабее и бледнее. И после двадцати-двадцати пяти серьезных боев душа чиста и прозрачна, и ты берешь их голыми руками.
Три года Паша служил за идею. Хотя в школе спецназа его учитель по карате бурят Чен Бухаев много раз объяснял ему, что победа в единоборстве – это всегда победа над собой. Противник есть искаженное отражение кристалла твоей собственной души; прежде чем разбить его, ты должен познать свой кристалл, слиться с ним, а для этого усмирить все дурные чувства и изгнать из сердца ненависть. Но
Паша не мог изгнать ненависть. Потому что всей душой, всеми гранями своего нерушимого кристалла ненавидел этих мафиозных пидоров, а пуще других – наркоторговцев.
…Когда он вернулся из армии, Люба не пришла его встречать, а мать на все вопросы неуклюже отвечала невпопад. А когда Любка не появилась и вечером, за длинными, от соседей, столами во дворе, где гуляла вся улица, – Паша не выдержал, взял у Владика Кирпичева (школьный дружок прикатил ради праздничка из Москвы) мотоцикл и сам рванул на окраину, где в старом деревянном доме проживала его Любовь. “Пашка!
– крикнула мать вдогонку. – Вернись, слышь, не надо тебе туда,
Пашенька!”
Паша не сразу сообразил, чем так напугала комната, которую помнил еще со школы теплой, уютной, с выскобленными полами, с ковриками и напластованиями фотографий по стенам, с вязанными крючком салфетками и цветами в пластмассовых вазочках, а осенью – с сухими листьями и травой; с круглым столом посередине, покрытым вязаной скатертью, и швейной машинкой на нем; с зеркальным шифоньером, отгораживающим кровать с никелированными шарами и высокими подушками, где они часами целовались, и Любка все не давала, а перед самой отправкой, рано утром, бегом потащила, молниеносно стянула трусы и упала с ним сюда, на перину, подстелив толстое полотенце – от крови.
Воняло тут, как в армейском сортире, только вместо едкой хлорки – какая-то сладковатая гниль. Но не это самое страшное. Пустая была комната – вот что. Совсем голая. Только матрас в углу с ворохом тряпья и ведро рядом. И окно завешано серой марлей. Паша подошел к лежанке. Груда тряпья шевельнулась. Выпросталась страшная плешивая голова с лицом, изъеденным струпьями, и разлепила гноящиеся веки.
“Тетя Галя? Вы?” – едва смог выдавить Паша, будто ударили под дых.
“Павлик…” – позвали от двери. Галина Степановна, согнутая старушка, что два года назад, с виду чуть старше дочери, провожала его, будущего зятя, плечистая, с ярким ртом красавица волейболистка, учительница физкультуры у них в школе, – тетя Галя стояла на пороге, прижав руки к губам, и слезы медленно текли по пальцам.
Этого, кто подсадил Любаню на героин и потом год валялся с ней по таким же обглоданным нищетой халабудам, Паша уже не застал. Помер в спецзоне для больных СПИДом. Люба умерла через месяц.
Ни на какого юриста, как собирался, Паша учиться не пошел: ни времени не было, ни денег. Давить гадов надо было грамотно, самолично и срочно.
…Паша Дуров жил от операции до операции. Друзей у него не было, не было и собутыльников. Все, что могло хоть на волос ослабить его звериную готовность к броску, он исключил из жизни без сожаления.
Сохранил лишь раз в году неделю охоты (боровая дичь) – в одиночку, с ночевкой на покрытом брезентом костровище, с топориком под головой и с заряженным ружьем у правого плеча. Еще нравились ему собаки. В питомнике ФСБ, где тренировали на наркотики, приметил он молодого спаниеля. Полгода не тратил из зарплаты ни рубля, полностью перешел на казенный кошт – и таки укупил рыжего умницу, одного из лучших в помете нюхачей. И лишь однажды, когда ему дали капитана, согласился пойти в гости к Чену Бухаеву. Угощали национальным бурятским блюдом
– вареной кровью, вылив предварительно на пол несколько капель вина
– для плодородия. У Чена были маленькая бурятская жена и пятеро очень маленьких бурятских детей. Мальчиков или девочек – Паша не понял.
Его не любили – ни начальство, ни товарищи, ни женщины, ни дети.
Только вислоухий Кент преданно смотрел в глаза. Да загадочный Чен гордился его успехами. Но и тот не одобрял аскетизма Павла, поскольку здесь крылось противоречие с философией его жизнелюбивой доктрины. Запечатывая каналы пяти основных чакр, последовательно открывающих путь к откровению, аскеза вставала глухой цементной стеной, о которую разбивался луч головной чакры, а это исключало всякую возможность самопознания. Но боль тревоги печалила легкого бурята главным образом оттого, что аскеза, поглотившая Павла, являлась истоком его жестокости. Как не приученный к охоте Кент, поднимая рябчика, вместо того, чтобы принести подранка, сжирал его тут же в кустах, так и Паше мало было скрутить бандюка и положить мордой в грязь, держа под прицелом. Если бы каждую сломанную руку, ногу, челюсть или ребро он отмечал на своем “калаше” звездочками, как авиаторы – сбитый “мессер” на фюзеляже, его ствол был бы как ночное небо над Гагрой. А поставить раком у капота, руки за спину, ноги циркулем – и кованым башмаком промеж – вот это был десерт для особо крутых яиц…
Самыми неприятными были для Дурова те операции, где приказано брать живыми. Не то чтобы он любил убивать… Просто не верил в правосудие, и убрать какую-нибудь сволочь физически и непосредственно было ему спокойнее. Накрыли раз гнездышко, где варились миллиарды на детской порнографии. Уж паскудней не сыскать паучины, чем обсевок тот в шелковом халате, с бороденкой под мокрой губой, в золотых очочках да еще в черной шапочке на плешке – прямо тебе академик! И баба с такой кормой – утром шлепнешь, до вечера трясется, буфера из лифчика аж вываливаются. Мордовороты с “береттами” на всех трех этажах да в саду за каждым кустом, а сад – не меньше гектара. Притоны с пацанами и пацанками до двенадцати лет – в четырнадцати городах, кроме Москвы и Подмосковья. Киностудия, типография с финским и швейцарским оборудованием, подпольные видеотеки, от одних кассет чистый навар четыре миллиона баксов ежегодно… Ну что? Положили парочку головорезов. Ну, грохнули хрустальную люстру. Ну, покрошили с кубометр карель-ской березы. Ну, вскрыли сколько-то там наборного паркета да гобеленовых шпалер по стенам… Но академика-то с его свиноматкой – пальцем тронуть не моги. Аккуратненько только разоружили старичка, разве малость рукавчик по шву деранули; суке, правда, Паша не удержался, вкатил дубинкой по ляжке – так визгу было, все равно как свинью режут. (Ему потом, кстати, этот синячок предъявили – сам генерал-майор Усыгин лично вызывали и в морду тыкали.) Ух, как же чесались руки у капитана Дурова взять тогда сколопендрика этого гнойного за его кадычок да вырвать из индюшачьей шейки, а золотые очочки впечатать вместе с буркалами в самые мозги…
А жабу сисястую самому бы сперва отодрать, а потом ребят запустить, чтоб во все дыры, худо ли с морозцу!
Короче, суд присяжных бабу оправдал вчистую, а академику дали два года условно. Сколько уж там прокурору, да судье, да каждому из присяжных мудаков отстегнули – этого мы, конечно, не знаем. Но то, что у генерал-майора Усыгина замок на Рублевке, прокуратура непонятно как шнурки завязывает через свое брюхо, а зенки на
Петровке и на Большой Дмитровке жиром заплыли так, что впору лазером оперировать – это всей стране видать.
И вот вызывает раз Усыгин Дурова на совещание. Кроме Павла и самого генерал-майора – три человека: один в штатском, потом полковник медицинской службы определенно еврейской нации и тетка с майорскими лычками и таким глазом, никакого рентгена не надо. Строжайшая секретность в целях избежания утечки информации. И Павел чувствует, как напрягается и трепещет в теле и мозгу каждая жилочка и каждый атом окружающей среды с необычайной остротой вступает в реакцию с каждым его нервом – в точности как у Кента, нюхача, каких мало в лучшем питомнике страны.
Потому что вся компания – штатский (похоже, главный: Усыгин все больше к нему обращается), тетка, еврей и командир оперативного подразделения спецназа Павел Дуров – приглашена для разработки плана операции под кодовым названием “Вепрь” по захвату мозгового центра крупнейшей наркомафии, на который вышли наконец наши доблестные следаки.
