Власть — основной вид заработной платы наших граждан, и всякий вид трудоустройства есть вид власти. Подумайте сами. Что есть продавец? власть над товарами и покупателями. Редактор? власть над текстом и автором. Врач? проводник поезда? все, кто обыкновенно считаются служителями общества и его членов, здесь они власти. Зарплата в дензнаках значит гораздо меньше.
Нас, жалея, описывают как страну угнетенных — но мы страна угнетателей, мы проводим, вольно, невольно ли, иррадиацию власти из ее пустого центра. Пустого — ибо кто его занимает?
«Городок в табакерке». В быту мы имеем дело с Дядьками Молоточками. Где Валик? Где Принцесса Пружинка? Конечно, это не деспот. Даже такая сильная личность, как кремлевский горец, не занимает собой всю эту власть — иначе она умерла бы с его смертью, как бывало в таких случаях. Может, это Идеология? И в этом я сомневаюсь. Идеология — во всяком случае, как мы ее застали, — не более чем Валик или Молоточки, которыми Власть поддерживает себя. Тук! каждый преподаватель должен кончить Университет марксизма.
— Но, Дяденька Молоточек, я его уже кончил.
— Еще раз кончай!
В общем, как поискать, ничего не орудийного здесь не находится.
Как все мои соотечественники, раза три пройдя марксизм, я делаю такой экономический вывод: и «социалистическое» государство, и «капиталистическое» суть общества потребления, разница же в том, что в одном случае потребляются товары, в другом власть. Платят властью тоже не за труд, не за товар, конечно. Но это другой вопрос.
Так вот, в путевой моей политэкономии я собираюсь теперь вспомнить начальный вопрос (власть ли это?) и присоединить к нему вопрос о Пружинке, о пустом центре. Ибо два этих вопроса отвечают друг на друга. Дело в том, что власти-то здесь нет, нет ее в этой Власти. Если б она была («как власть имеющий»), не пришлось бы так стараться, так злодействовать, столько убивать, столько скрывать, передергивать, не давать знать, столько угрожать… Власти не хватает на то, чтобы лицом к лицу ответить детским стишкам про Бога из «Тетради Анны Магдалены». Они боятся, что у этих стихов больше власти, что у какой-нибудь желтой прессы больше власти. Поэтому пусть их не будет, всех, хороших ли, плохих ли естественных властителей человека.
Пусть не будет ни духовных стихов, ни пропаганды потребительства, ни субъективизма, ни объективизма, ни «идеи Ротшильда», ни «идеи Франциска» (попробуйте-ка проповедовать нищету — и даже вегетарианство, на фоне-то нехватки мяса!), и т. п., и т. п. Кто под рукой — тех пусть не будет вполне, кто вдали — будем считать, верить, что их нет.
Это Власть ради власти, система вечной похоти власти, вечного голода по ней, неутолимого, как у Волчицы Данте:
е dopo´l pasto ha più fame che pria.[5]
Зияющий на «о» и тут же хлопающий на «р» (dopo) звуковой портрет этого голодающего обжорства. Все интересы ее и все устройство сосредоточены на том, где ее еще нет или где она не уверена, что вполне утвердилась. Захватив что-нибудь вполне, она этим больше не интересуется: владеть, обладать, управлять — не ее дело.
Власть, циркулирующая из пустого центра до пустой периферии, такая же неконвертируемая вещь, как наши денежные знаки. Великий писатель Власти, великий архитектор и т. п. …
Не зная своей природы, они надеются утолить вполне это алкание, наполнить свою черную дыру. Ставят для этого какой-нибудь рубеж: после победы социализма во всем мире, например.
После победы над Богом могла бы насытиться эта Волчица. Не над тем, кого они выдумали с Вольтером и легко победили, решив, что его больше нет. Над истинным Живым Богом. На их языке это будет называться «победа над природой», но когда-нибудь они узнают, что это за «природа». Почти лишне уточнять, что таким образом в системе похоти власти я вижу наиболее близкое подобие Антихриста, коллективное, конечно, и безличное, — но куда Великому Инквизитору!
К чему это слишком теоретическое отступление? К тому, что в книголюбах, в товарище Пасине и других я вижу, как нет власти у этой власти. Впрочем, ее безвластия вполне хватит, чтобы более мне не пришлось писать таких путевых заметок.
Я вернулась в подсохшую квартиру с гравюрой Дюрера и нигде в этот вечер не выступала.
13. ПОДАРКИ
Как короткий сон, прошло утреннее выступление в другом Дворце пионеров. Ко всему человек привыкает, а главное, быстро привыкает. Третьего Дворца я бы просто не заметила.
Здесь, наконец, увидела я вживе автора «Лебединой песни»: он рассказывал детям свои скромно-хвастливые фронтовые воспоминания.
Здесь опять была старушка-поэтесса с другим бантом и с той же «рукой, указывающей путь».
Дети в зале даже смеялись и вообще глядели веселей — может, потому, что этот Дворец был в центре, а тот на самой хмурой индустриальной окраине города. Этот, главный Дом пионеров, строили все, как Холм бессмертия, и моя хрупкая хозяйка с другими музыкантами, с высокой температурой копала для него ямы на субботнике.
Но мне уже было веселее — в конце дня светился поезд в Москву. И Брянск на прощание вдруг взялся одаривать меня.
Товарищ Ижухина (красавица, запендрявшая Мелвилла) заказала билет. В бухгалтерии заплатили по 10 рублей за выступление: товарищ Пасин сказал, что я член творческого союза и документы мои он вчера смотрел. Иначе вышло бы по 5.
Я краснела под жутким и чутким взором бухгалтера.
Хозяин повез меня на свой просветительский концерт в техническом институте.
Концерт был очень хорош. Девушка-теоретик говорила вступительное слово об истории квартета, читала из Стендаля, очень остроумно и кстати стихи Заболоцкого («О сад ночной»). Она победила аудиторию и победила мою тошноту к вступлениям музыковедов, выработанную при помощи Ольги Доброхотовой и Светланы Виноградовой. Хозяин играл первую скрипку — и был так возвышен, так отрешен и одушевлен, что кроме неистребимой, как родник, силы моцартовских фраз я почувствовала и укоры совести.
Это звучание поставило меня на свое место. Оно переставило и студентов на какие-то другие места. Ведь они, силой согнанные на камерный концерт (вокал идет легче, заметил хозяин, инструментальный ансамбль — это полный завал), были куда сильнее умственно отравлены, чем вчерашние мои рабочие.
— В них, — сказал мой друг поэт, — внедрены не темы, как в простых людей, а сами механизмы нечеловеческого сознания.
И вот механизмы эти как-то отключились на моих глазах. Может, и Заболоцкого потом почитают…
Так видела я, как через 120 лет интеллигенция делает то дело, о каком писал Достоевский: «…один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой все сойдемся и примиримся, — это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании».
Эти музыканты, являясь со своим квартетом городским студентам и дояркам брянских совхозов — и стараясь для них, как редко стараются в концертных залах столицы, — сохраняют тот почти религиозный пафос культуры, который был у нас в 60-е годы. Кажется, это становится провинциальным, в Москве дожили до иронии по этому поводу. Но я вполне провинциально убеждена, что в сообщениях Моцарта или Шостаковича содержится нечто важнейшее, нечто если не спасающее, то открывающее вид на спасение…
О Гефсиманском саде слушатели в городском книжном магазине узнали этим вечером, как я говорила, от Рильке при моем посредстве. В первом ряду сидел Потапов, сидел Потапов, но опыт завода меня научил:
Ты, Господи святых и вознесенных,
или забыл для этих погребенных
назначить смерть, когда была она
при жизни ими прожита до дна?
Или, себя с умершими равняя,
бессмертьем смертный будет породнен,
и жизнь останков, страшная, большая,
одна преодолеет смерть времен?
И если век их для Тебя хорош,
возьмешь ли Ты сосуд пустой и верный
и знающий о том, что Ты, безмерный,
однажды кровь свою в него вольешь?
— Хорошие стихи! — громко крикнул с места товарищ Пасин.
— На этот раз, — сказал он, — мне уже не показалось так грустно. От всех нас желаем вам скорейшего выхода вашей книжки! И хотим подарить издания, связанные с Брянщиной…
— Да, простите, я вчера перепутал. Я говорил Бодлер. А нужно: Вийон.
Господи, награди этого человека за его доброту. Никто не виноват, и он меньше многих-многих.
Перед отходом поезда мой хозяин откуда-то вынул и подарил белую сирень.
— Спасибо, спасибо… я не стою… простите… — и мягко на парашюте снотворного я покидаю сознание, чтобы вернуться в него — где…
14. ПОСТСКРИПТУМ. ПИСЬМО ИЗ МОСКВЫ
Дорогой М. Е.!
Сирень, подаренная Вами, стояла у меня очень долго, удивительно для таких быстро увядающих цветов…
