Ну и т. д. “У меня к этой системе тезисов непростое отношение. В целом я считаю ее антикультурным бредом с конспирологическим оттенком, возобновляющимся в разные эпохи. Вместе с тем, как всякий устойчивый бред, эта система опирается на отдельные верные положения. Иначе она не вербовала бы новых и новых адептов. На ее входных дверях написаны дельные вещи”.
…Может, отксерить и положить у входа в отдел поэзии?
Владислав Кулаков. Зрячий звук (поэзия Александра Величанского). — “Арион”, 2009, № 4.
“Осознав и декларировав в самом начале своего творческого пути принципиальную парадоксальность поэзии и языка, Величанский сформировал оригинальную звуко-смысловую поэтику, чуждую „лирического захлеба”, которая вполне логично привела его к жанру тяготеющей к парадоксальному афоризму философско-лирической миниатюры:
Не глупая игра в лото,
где цифры совпадут едва ли, —
нет, неожиданность есть то,
что мы всю жизнь невольно ждали.
А потому не сочиняй,
не фантазируй своевольно —
и так живем мы невзначай,
и с нас случайностей довольно.
С точки зрения логики сплошной парадокс: жизнь — не игра в лото, где совпадение цифр определяет случай, поскольку любая неожиданность в жизни — это то, чего мы ждали, и в то же время своевольничать бессмысленно, потому что вся жизнь состоит из случайностей. Однако вполне понятно, что хотел сказать Величанский. И сказано это настолько убедительно, что не поспоришь. Между прочим, „не сочиняй, не фантазируй своевольно” адресовано еще и поэтам, и самому себе как поэту — это выражение все той же осознанной установки на непридуманное слово: „дар речи — дар слышанья, слуха””.
Виктор Куллэ. Отогревающая речь. — “Арион”, 2009, № 4.
О поэте Ирине Ермаковой.
“В случае Ермаковой речь идет о своеобразном сканере, который стремится уловить сигналы в максимально широком диапазоне: от рассеянных в воздухе подобно замерзшим словам Пантагрюэля обломков античных мифов — до перебранки соседей за стенкой и невнятного бормотания местного юродивого. По сути, предмет ее устремлений — озвучить все живое (или бывшее некогда живым). Уже не могущее говорить либо изначально лишенное речи. Озвучить, понимая и сострадая. То есть отогреть своим дыханием те самые — замерзшие в великолепной метафоре Рабле — слова.
Ровно поэтому сам образ автора в ее стихах не то чтобы трудноуловим — но не поставлен в центр мироздания. Она, похоже, слегка стесняется привлекать внимание к собственной персоне — вокруг ведь столько всего замечательного! Как всякий истый поэт, Ермакова сочиняет стихи не из потребности одарить читателя изысками своего богатого внутреннего мира — но о людях и для людей. Просто чтобы им стало чуточку теплее в окружающем бесприютном мире. Человек может отогреть другого человека теплом своего тела, своим дыханием — но на расстоянии это можно сделать только речью. Мне от речи Иры стало теплее”.
Татьяна Лестева. Идеология божьего раболепия. Конъюнктурные графоманы в борьбе за веру. — “Литературная учеба”, 2009, № 6.
Все понятно, все правильно. Вот — из финала:
“Осмелюсь высказать крамольную мысль о том, что подобная „духовная поэзия”, одобренная высокопоставленными представителями клира, приносит больше вреда для РПЦ, чем пользы от появления в соборах нескольких десятков неофитов рыночного времени. Но, возможно, я ошибаюсь. И в ближайшее время мы увидим, что эта книга будет награждена орденом какого-либо святого, а ее авторы, все без исключения, станут лауреатами очередного православного конкурса. Как говорится, каков поп, таков и приход. Но можно ли эту идеологическую графоманию считать поэзией? Думаю, что ответ однозначен. На одном из писательских собраний даже сам главный редактор журнала „Наш современник” Станислав Куняев, наслушавшись многочисленных выступлений „православствующих” поэтов, сказал, что если они хотят писать молитвы, то пусть пишут их для храма, но не называют это поэзией”.
…И как старбо — поднимите периодику столетней давности. И как же грустно, что праведный гнев уважаемого автора, главного редактора альманаха “На русских просторах”, не оставляет пространства для сочувствия этим несчастным. Возможно, что-то “не то” в этой по-своему блестящей разгромной статье увидели и в редакции, — дали в эпилоге пояснение, что не преследовали-де “цели оскорбить чьи-либо религиозные чувства”.
А над этим пояснением — развеселый рисунок лауреата Международной ленинской премии за укрепление дружбы между народами, политического карикатуриста, товарища Жана Эффеля (из его знаменитой, так любимой на Старой площади похабной книги “Сотворение мира”), который вряд ли был предложен самой Т. Лестевой.
И смех и грех. Что до карикатур, то я помню — мы живем в светском государстве.
Грант Матевосян. Рассказы (рубрика: “К 65-летию Победы”). Перевод с армянского Ирины Маркарян. — “Дружба народов”, 2010, № 1.
Здесь — гениальный рассказ “Возвращение”. Вот солдат с фронта (которого уж давно похоронили) приехал наконец домой — в сельскую нищету, в надломленную судьбу переставшей уже ждать жены. Вернулся, стало быть.
Опасаясь, по слову поэта, не стал ли я с годами “чувствителен не в меру”, — перечитал наутро. Нет — чудо. Не это ли и есть лучший подарок к юбилею Антона Павловича? Только я не пойму, “Возвращение” у нас не переводили, что ли?
В этом номере, между прочим, собран “Венок Чехову”: Алексей Варламов, Инна Кабыш, Михаил Кураев, Александр Мелихов, разговоры Дм. Шеварова с Владимиром Книппером. И — Дмитрий Быков — с замечательными, помимо прочего, рассуждениями о заветном, исповедальном чеховском “Архиерее”.
Георгий Нижарадзе. Лэптоп и крест. Перевод с грузинского Виктории Зининой. — “Дружба народов”, 2010, № 2.
“Кто не жил в Грузии в начале девяностых годов, тому трудно представить тогдашний быт — холодные и темные дома, во дворах водруженные на костры огромные кастрюли, в которых варилась фасоль на всех жителей дома, бессмысленная стрельба на улицах, очереди за керосином и хлебом, величиной с почтовую марку миллионные купоны, блуждание по распродажам, абсолютно оправданное ожидание душераздирающих новостей etc, etc… Но во мраке постепенно замигали светлые точки, как всегда, по милости коммерции — появились корейские керосинки, газовые баллоны, генераторы, заработали частные маршрутные такси, стали открываться магазины, столовые и даже рестораны (хотя последние были населению не по карману).
Но первой структурой, которая очень скоро возродилась и заработала как часы, была ритуальная служба. И это не случайность, поскольку смерть в Грузии — феномен, несущий серьезную социальную функцию. Правила и традиции, связанные со смертью, создают базовую основу ритуала, в котором проецируются грузинская культура и проистекающие в ней изменения”.
Ирина Прохорова. Новая антропология культуры. Вступление на правах манифеста. — “Новое литературное обозрение”, 2009, № 100 <http://magazines.russ.ru/nlo>.
В начале у И. П. два эпиграфа (во втором — матерное, пардон, обсценное слово — с точками какими-то, вероятно из-за того, что это зачинный текст номера: “Умом Россию не понять, / Аршином общим не измерить… Федор Тютчев . // Давно пора, е… мать, / Умом Россию понимать! Игорь Губерман ”.
В середине, представляя рубрику “Производство эмоций”, И. П. пишет о современных подходах к теме: “Одним из мощнейших компенсаторных механизмов „закрытого” общества, по нашему мнению, становится дискурсивная культивация эмоции, в то время как „открытые” общества в публичном пространстве эксплуатируют метафоры рациональности. В „закрытых” обществах эмоция, чувство являются формами персональной и групповой идентификации („мы — самые щедрые и гостеприимные”, „загадочная русская душа”, „бездуховный Запад”, „другим нас не понять” и т. п.); мистицизм оказывается неотъемлемой частью культурной и социальной практики, в литературе и искусстве понятия „искренность”, „душевность”, „правдивость” становятся важнейшим эстетическим критерием; в политической сфере взвинченная мобилизационная риторика замещает собой правовую и экономическую конкретику, в экономической сфере апелляции к энтузиазму используются для социальной мотивации”.
…Друг и товарищ. Читай внимательнее, не смущаясь знакомым ассортиментом “загадочных русских душ”, “бездуховных Западов” и “душевностей”. И если это не очередной предупредительный сигнал из терпеливо строящегося “открытого общества”, то я — Майя Плисецкая. Удачи тебе и внутренней свободы, брат.
