Он осторожно вынул зажатое в ее руке письмо, положил его в шкатулку и повернул ключ в замке, затем погасил свет и бесшумно улегся.
Система «свободного воспитания», повидимому, оказала на Марию Воруп более благоприятное действие, чем на ее брата. Если Нильса она, не на радость приходу, привела к «освободительным» идеям, давая тем самым основание попрекнуть старого Эббе за его взгляды, то никто не спорил, что более толковой и замечательной жены, чем Мария Воруп, днем с огнем не сыскать. Конечно, и у Марии бывают времена, когда с ней трудно ладить и когда нужно очень осторожно обходиться с ней или, лучше всего, просто оставлять ее в покое. Но что поделаешь, ведь у каждого есть какие-нибудь слабости! Беда Марии — в ее мрачных настроениях, которые могут обернуться вдруг самой неожиданной стороной. Где-нибудь-то им надо прорваться! Зато в повседневном быту немного таких, как она: кроткая, незлобивая, всегда ровная и приветливая; к работникам добра, не ограничивает их в еде.
Сама Мария далеко не всегда была довольна полученным ею свободным воспитанием; случалось, она корила за него отца с таким жаром, что это походило на объявление войны. А когда речь заходила о воспитании ее детей, она лаконически высказывалась за нормальную школу; она, мол, вовсе не хочет, чтобы дети выросли со странностями.
— Пусть у них будет не больше странностей, чем у их матери, тогда это не страшно! — говаривал Йенс Воруп, добродушно посмеиваясь. Он любил жену теперь больше, чем десять лет назад, и ему тяжело было признавать за ней недостатки. Мария отмалчивалась. На эту тему она предпочитала не спорить, но и не позволяла, чтобы муж командовал ею.
Подошло время определить Арне в школу, и после пасхи Йенс Воруп волей-неволей записал его в деревенскую школу к учителю Хольсту. Хольст понимал толк в лошадях и был довольно сносным партнером за ломберным столом, но как воспитатель это был неуч с допотопными взглядами. Существовала поблизости и грундтвигианская школа. В свое время старый Эббе немало посодействовал ее созданию. Это происходило в те боевые годы, когда вдохновленные Грундтвигом крестьяне штурмовали господствующую церковь и государственную школу. Нелегко было старику пережить возвращение грундтвигианцев в лоно официальной церкви. И уж совсем невмоготу было ему смотреть, как теперь внук его поступает в эту старую, опоганенную еретиками, безидейную сельскую школу. Он расплакался, когда узнал, куда определили Арне.
Йенс Воруп тоже как будто не совсем был доволен. Ему казалось, что в этом есть какая-то доля измены своему прошлому. Но ничего не поделаешь! Мария так тверда в своем решении, что перечить ей невозможно. Йенса, правда, это несколько удивляло, — но уж такова она, и нужно принимать ее такой, какая она есть. Самого-то его вопрос о школе для сына не слишком волновал. По его мнению, все равно та ли школа, или иная; любая хороша, если только она чему-нибудь путному учит, — вот что самое главное. «Духовный мир», которому старый Эббе придает решающее значение, для него, Йенса, далеко не так важен. Самое существенное, чтобы малыш Арне стал в правильные отношения с материальным миром, чтобы из него вышел толковый сельский хозяин. Больше всего Йенса беспокоила мысль, что скажут на это члены грундтвигианской общины, — ведь это был и вопрос финансового порядка. Но он уж постарается поддержать грундтвигианскую школу каким-нибудь иным образом. Придя к такому решению, Йенс «перешел к следующему пункту порядка дня», — усвоив это выражение на деловых совещаниях, он пристрастился к нему. Не такое теперь время, думал он, чтобы слишком долго задерживать свое внимание на одном вопросе.
Йенс Воруп был рачительным и энергичным хозяином, он поспевал всюду, где нужен был его глаз. Свою жену он любил такой, какая она есть, и давал ей полную волю во всем, лишь бы она не втягивала его в свою душевную борьбу. Но этим Мария как раз не грешила.
Когда старый Эббе как-то спросил Марию, что она в сущности может возразить против грундтвигианских школ, она ответила:
— Не выношу всей их романтики, она только затуманивает мозги.
Объяснение это не удовлетворило Эббе. Старику стало ясно, что и на этот раз Мария уклонилась от прямого ответа. Она не доверялась ему, и это было ему больно.
В тот же день, когда Арне записали в сельскую школу, учитель Хольст пришел на хутор поблагодарить Марию.
— Я только ничтожный сын государственной церкви, — сказал он, крепко пожимая руку Марии. — С нашим господом богом я далеко не на такой короткой ноге, как ваши грундтвигианцы, и превращать отечественную и библейскую историю в кукольную комедию я не умею. И все же — спасибо тебе, что ты послала своего сынишку в школу ко мне, старому хрычу. Если бы тебе в свое время не запретили ходить в эту школу, ты, вероятно, была бы теперь более счастливым человеком.
Произнося эти слова, Хольст так странно посматривал на нее, что Мария невольно подумала: «А уж не знает ли он о том, что меня мучает?»
Нет, она не училась у него в школе, не то все, быть может, сложилось бы по-другому. Именно он повинен в том, что, когда Нильс и Мария доросли до школьного возраста, Эббе Фискер призвал крестьян создать грундтвигианскую школу. Учителем он пригласил некоего Хюбшмана, родом с острова Фюн; Хюбшман в юности просидел несколько месяцев за ученической партой у самого Кристиана Колля, а с тех пор уже успел побывать и агентом по распространению искусственных удобрений, и директором детского приюта, и продавцом кооперативной лавки, и преподавателем шведской гимнастики; подвизался он и на многих других поприщах — и все одинаково неудачно. Педагогического образования у него не было; но именно это обстоятельство, а также личное знакомство с Кристианом Коллем помогло ему занять свободную вакансию.
Учитель Хюбшман восторженно преклонялся перед всем, что шло из Норвегии, и злоупотреблял норвежскими выражениями; этим он еще укрепил свой авторитет в глазах местных жителей. По вполне понятным причинам он не мог дать своим ученикам даже элементарных знаний. Часы занятий он заполнял чтением вслух новелл Бьёрнсона, сказок Асбьёрнсена и изложением библейских и мифологических легенд. И делал он это так вдохновенно, что школьники совершенно теряли представление о реальной действительности и слушали его, восторженно затаив дыхание. Великих норвежцев он знал наизусть, и когда он декламировал сагу о Вермунне и Уффе, казалось, что слышишь, как бряцает меч Оди́на. Его за это очень любили в тех местах, и эстер-вестерская община не замедлила создать ему славу одного из лучших педагогов грундтвигианской школы. Основной педагогический принцип его заключался в следующем: трезвый разум следует гасить, а воображение всемерно развивать. Случалось, что он исчезал на несколько недель, и никто не знал, где он. А возвращался он из этих скитаний с новой пищей для своей фантазии. Казалось, от него исходило сияние, так он был неотразим.
Однажды Хюбшман совсем забыл вернуться. Через некоторое время стало известно, что он поселился в Южной Ютландии, в доме старой вдовы хуторянина, на которой, повидимому, собирается жениться. Общине пришлось искать другого учителя и пересмотреть свое мнение о Хюбшмане.
Для того чтобы пробудить в детских душах и в детских сердцах бьёрнсоновское вселенское любвеобилие, Хюбшман установил связь с одной из грундтвигианских детских школ на севере Норвегии и организовал переписку между учащимися этой школы и его собственными учениками; мальчики и девочки стали довольно часто писать друг другу.
Таким образом, Мария была поставлена в необходимость обмениваться письмами с совершенно чужим ей юношей, которого, кстати, звали Эйвинн, — так же, как и самого любимого ею героя сказки «Веселый парень». Марии пришлось преодолеть для этого свою застенчивость и свой несколько заторможенный нрав, а. учителю понадобилось пустить в ход все свое красноречие и даже насмешки, чтобы расшевелить ее. Несколько раз в месяц учащиеся обязаны были вместо сочинения заниматься писанием писем. По-видимому, эти уроки доставляли Хюбшману своеобразное удовольствие — он как бы бросал друг другу в объятия полувзрослых юношей и девушек. Мария выполняла это задание из-под палки, со страхом в душе, в такие дни она шла в школу с сильно бьющимся сердцем.
Мысли об этой переписке не оставляли ее в покое ни днем, ни ночью. Образ неизвестного юноши, навязчивый, как призрак, завладел ее воображением, наполняя тревогой, заставляя метаться между чувством страха и восхищением. В своих письмах Эйвинн заверял Марию, что он удалой парень, и так расписывал себя при этом, будто они всю жизнь знали друг друга. Да разве сыщешь в Норвегии другого такого удальца! «А когда настанет время, я приеду в Данию, и если окажется, что ты вдобавок красива, я возьму тебя в жены!» — писал Эйвинн с детской непосредственностью.
