Человек получил бы свое слабое Я, но он, однако, в душе ощущающей разрывался бы во все стороны собственными страстями как в безбрежном, взбушевавшемся море. Что же в этот великий исторический момент вступило у человека из внешнего во внутреннее? Если прежде великий мировой Дух, как целительное противодействие, ставил перед ясновидческим сознанием вредные последствия поступка, который показывал человеку, что он должен улучшить, то впоследствии этот же дух стал проявляться как сила внутри человека, когда само Я было еще слабым. Так ранее говоривший в ясновидческом созерцании мировой Дух отступил внутрь человека, чтобы гласить оттуда, как нужно исправлять нарушенный мировой порядок. Человеческое Я пока еще слабое. Но о нем заботится мировой дух; он заявляет о себе как нечто, что наблюдает за Я и судит о том, о чем само Я судить еще не могло бы. За этим слабым Я стоит нечто подобное отражению могучего мирового духа, который раньше показывал человеку результат его поступка в ясновидческом сознании.
С исчезновением древнего ясновидения человек стал воспринимать в своем внутреннем только отражение действия мирового духа. Это отражение направляющего мирового духа, который охраняюще стоял рядом с Я, стало для человека бдящей за ним совестью! Наивное сознание говорит истину, утверждая, что совесть — это голос Бога в человеке. А духовная наука указывает нам тот момент в развитии человечества, когда внешнее вступило во внутреннее и когда появилась совесть.
Всё, о чем я говорил, может быть почерпнуто только из созерцания духовного мира. Для этого не нужна никакая внешняя история, это должно созерцаться чисто внутренне. Тот, кто может это созерцать, воспринимает это как неопровержимую, достоверную истину. Теперь же, исходя из требований эпохи, спросим: может ли также и внешняя история показать нам подтверждения почерпнутых из внутреннего созерцания фактов?
То, что приходит из ясновидческого сознания, всегда можно проверить и внешними фактами. Кто ведет подобные рассмотрения, не должен опасаться, что они противоречат внешним фактам. Только неточная проверка может привести к противоречиям. Но сошлемся только на одно явление, показывающее, как внешние факты полностью подтверждают то, что получено из ясновидческого сознания.
Прошло не так уж много времени с того момента, как мы стали способны воспринимать появление совести. Оглядываясь назад, в VI–V столетия до Рождества Христова, мы встречаем в греческой драматургии великого поэта: Эсхила. Он представляет из себя нечто примечательное, примечательное потому, что позже другой греческий поэт то же самое показал совсем по — иному. Эсхил описывает возвращающегося из Трои Агамемнона, которого на родине убивает его супруга Клитемнестра. За смерть Агамемнона мстит его сын Орест, который по совету богов убивает мать — убийцу отца. Что же следует за этим поступком Ореста? Эсхил показывает нам, что как следствие убийства матери в его внутреннем существе появляется нечто, что дало ему возможность видеть то, чего в этом столетии нельзя было уже созерцать обычным образом. Анормальным образом этот поступок еще раз воскресил старое наследие — древнее ясновидение. Орест мог сказать: сам бог Аполлон дал мне право отомстить матери за отца. Всё, что я совершил, говорит за меня. Но кровь матери имеет последствия! И во второй части этой драмы показывается, как пробуждается наследие древнего ясновидения, как приближаются богини мщения Эринии, позднее называемые у римлян Фуриями. Орест в сновидческом ясновидении видит перед собой внешний образ последствий убийства матери. Сам Аполлон дал ему право убить — но существует и нечто высшее. Это означает: Эсхил хочет указать на более высокий мировой порядок и достигает этого, делая Ореста ясновидящим. Эсхил пока не идет дальше, не показывает того, что сегодня называют внутренним голосом. Но, изучая "Агамемнона", можно сказать:
Эсхил подошел к той черте, где из всей человеческой душевной жизни должно пробиться наружу нечто, похожее на совесть, — дальше он не пошел. Он дает предстать перед Орестом тому, что еще не стало совестью: образы сновидческого ясновидения. Но видно, что он уже совсем вплотную подошел к совести. Из каждого слова, которое он вкладывает в уста Клитемнестры, можно почувствовать: речь здесь идет о том, что мы называем совестью! Но дальше Эсхил не идет. В том столетии великий драматург мог лишь показать, каким образом плохие поступки представали перед человеческой душой прежде.
А теперь перейдем к следующему поколению — от Эсхила, минуя Софокла, к Еврипиду, который ненамного позднее обращается к той же теме. Справедливо указывают исследователи — но только духовная наука может правильно осветить это, — что он ведет повествование таким образом, что, когда говорится о видениях, они являются для восприятия Ореста (как и у Шекспира) лишь подобием теневого отражения внутренней совести.
Можно, как говорится, наглядно увидеть, что завоевано совестью для поэтического искусства. Эсхил, этот великий поэт, пока не говорит о совести, но его последователь Еврипид уже говорит о ней. Теперь можно понять, почему человеческое мышление, человеческое земное сознание лишь так долго дорабатывалось до понятия совести. Сила, действующая в совести, действовала и в древние времена, показывая ясновидческому сознанию образы последствий человеческих поступков. Только сила эта переместилась извне вовнутрь. Но как это ощущалось? Человек мог бы обладать моралью — как отражением того, что прежде имелось в человеческом сознании. Но для того, чтобы ощущать эту силу как внутреннюю, нужно было пройти весь долгий путь человеческого развития, постепенно завоевывая для себя понятие совести. К этой же эпохе принадлежит, например, и великий, благородный Сократ. Почему Сократ не мог говорить о том, как человеку овладеть добродетелью? Почему его высказывания о том, что нам представляется моралью, не могут произвести глубокого впечатления? И почему несмотря на то, что философией того времени не было завоевано понятие совести, тем не менее, мы видим, человеческая душа пробивалась к тому, чтобы открыть совесть как вещающего в ее глубинах Бога? Вполне понятно, что Сократ не говорит пока о совести: в то время эта душевная сила впервые только еще вступала из внешнего во внутреннее.
Мы видим: совесть — это нечто, что развивается вместе с человеком и что им завоевывается. Но как должна проявляться эта совесть? Где она должна представлять свою сущность самым интенсивным образом? Там, где человек только еще вступает в Я-развитие со своим пока что слабым Я! Именно это и наблюдается в человеческом развитии. Уже в Греции люди продвинулись вперед настолько, что развитие Я уже достигло души рассудочной. Но если отойти вглубь от греческой эпохи, вернувшись в египетско — халдейскую культуру, то обнаружим (об этом ничего не известно внешней истории, Платон же и Аристотель знали это из ясновидческого созерцания), что эта высочайшая культура была построена отнюдь не внутренне самостоятельным Я. То, что вышло из египетских и халдейских святилищ, отличается от сегодняшнего знания именно тем, что сегодня человек постигает науку в душе сознательной, а догреческая эпоха все познания получала из наитий души ощущающей. В Греции человек продвинулся к тому — и на этом основан прогресс, — что человеческое Я развилось от души ощущающей до души рассудочной, или характера. Сегодня мы живем в эпоху развития души сознательной. И только в этой эпохе по — настоящему вступило в действие собственно Я-сознание. Кто правильно рассматривает человеческое развитие, может проследить, переходя от восточной культуры к западной, что прогресс человечества заключается в появлении всё большего чувства свободы и всё большей самостоятельности. Если раньше человек чувствовал полную зависимость от того, что ему внушали боги, то теперь на Западе началось овнутривание культуры.
Это, например, видно по тому, что именно Эсхил старался переместить осознание Я в человеческую душу. Мы видим Эсхила стоящим на границе Востока и Запада, он как бы одним глазом обращен на Восток, а другим — глядит на Запад и выводит из человеческий души то, что позднее было охвачено в представлении людей понятием "совесть". Эсхил стремился драматически воплотить новую форму совести, но был еще не в состоянии это сделать. Стремясь просто сравнивать, очень легко сваливают всё в одну кучу. Нужно не только сравнивать, но и различать. Существенное в том, что на Западе всё было предпринято к переходу Я из души ощущающей в душу сознательную. В тягостном заточении, в несвободе оставалось Я на Востоке. На Западе, напротив, люди развивались так, что их Я всё больше и больше стремилось в душу сознательную. Развитие протекало так, что сно — видческое ясновидение должно было умолкнуть, однако всё было предпринято к тому, чтобы пробудить Я, а как охранителю Я, как божественному голосу во внутреннем души дать возникнуть совести. И Эсхил является краеугольным камнем между западным и восточным миром, одним оком он смотрит на Восток, другим — на Запад. Так протекало человеческое развитие, каким мы могли его наблюдать.
