Д., также подвергавшийся опыту, прибыл с полною уверенностью, что препарат не окажет никакого влияния на него; Д., кроме того, намеревался не поддаваться его действию. В течение 2 /2 часов не замечено ни одного симптома. Лицо Д. очень важно. Он серьезного характера, редко смеется и обыкновенно занят метафизикой.
К двум часам, пульс бьется чаще (сто раз); биение сердца ускоряется. Доселе спокойный и говоривший с присутствующими о различных предметах, Д. вдруг вскрикивает, что он в бреду. Он начинает петь, берет карандаш и старается выразить свои ощущения. Вот что он написал: Однако ж это смешно; мои ощущения очень живы; меня заставило выпить этого дивного напитка убеждение, что я могу быть полезен; я странен. Вот, они смеются надо мной, я отказываюсь писать. Д. бросает бумагу. Начинается бред. Черты Д. становятся очень подвижными; он злобно смеется; глаз оживлен, лицо красно, пульс бьется 120 раз, зрачок расширен. Подобно Б., он доволен: смеется, поет, говорит. Мысли быстро следуют одна за другою. Но среди общения, непостоянства идей, заметно однако преобладание его обычных идей. Эти серьезные идеи перемешаны с шутками, остротами, каламбурами. Язык сух; Д. часто плюет; нижние конечности находятся в судорожном состоянии. Подобно Б., он обладает удивительной тонкостью слуха и зрения, не имеет понятия о времени и пространстве, но узнает всех присутствующих, и нередко отвечает, как следует, на предложенные вопросы. Он вынимает часы и чрезвычайно покойно говорит: «Столько-то часов». Множество идей приходит ему в голову, но он не находить слов выразить их. «Я хотел бы, говорит он, чтоб вы отняли у меня одно ухо или глаз и дали бы другой язык для выражения того, что я чувствую».
Пульс слабеет и бьется только 90 раз в минуту. Бред продолжается; ему дают воды; он вскрикивает: «От этого явятся лягушки, которые проглотят жидкость». Несвязные фразы следуют одна за другой с непостижимою быстротой.
Форма бреда изменяется; Д. садится в угол, закрывает глаза и говорит сам с собой. Мы окружаем его; он говорит о науках, произносит несколько отрывочных слов и, наконец, читает около двадцати прекрасных стихов. Его лицо выражает радость, удовольствие; кожа очень бледна; пульс бьется 100 раз; глаза закрыты; по просьбе своего брата он открывает их: зрачок менее расширен.
Оставив импровизацию, Д. говорит о чужих краях. Нас уверяли, что у подвергающихся опыту развиваются феномены двойного зрения. Д. описывает посещенные им города и страны, припоминает замеченные им особенности и поэтически описывает местоположения и деревни, поразившие его внимание; но, несмотря на все наши вопросы, он не может описать места, которых не знает Д. замечает предметы, которые не существуют. Его брат спрашивает: видит ли он что либо в мозгу? «Нет, он пуст», потом прибавляет: «Как ты хочешь, чтоб я видел в твоем мозгу, когда между им и мною есть преграда». Потом он встает, говоря: «Все это грезы; это состояние дало толчок моим идеям, но ничего не прибавило к моим сведениям». Бред становится опять общим. Д. поет, смеется, говорит чрезвычайно быстро; он нисколько не страдает, говорит, что очень счастлив. Эго состояние продолжалось до половины пятого, когда я оставил его; пульс бился 90 раз. Д. чувствовал жажду. Собеседник мог заставить его говорить и действовать, но Д. оказывал более сопротивления, нежели Б. (Gazette medicale. 2 mai, 13–10).
Рассказанный опыт представил ряд явлений, на которые мы должны обратить внимание. Люди, принимавшие гашиш, чувствовали себя счастливыми, поздравляли, что приняли это превосходное питьё. Сперва они искали уединения, чтобы насладиться своим счастьем, но, по мере действия гашиша, становились более возбужденными, их мысли развивались быстрее, сильнее. Музыкант уверял, что у него нет более тела, что его дух совершенно свободен; такое же расположение мы видели у Хэмфри Деви, идеи которого как будто отрешались от своей земной оболочки и парили в воздухе. У териака творческая способность принимала положительные размеры; так, воспоминание о малайце, которого он видел только нисколько часов, вызывало пред ним край, материк, со всеми их произведениями, местоположениями, светом, теплотой. Та же способность воскрешала особ, исчезнувших двести лет тому назад, и хотя териак сознавал их смерть, однако ж тени производили на него такое же впечатление, как живые. Много раз в его грезах являлась женщина, когда-то встреченная им на Лондонских улицах и уже давно потерянная для него.
Мы должны еще заметить, что во внешних проявлениях организация принимала огромное участие. Нервный, впечатлительный человек легко приходил в сообщение с вопрошающим лицом, даже легко подчинялся его влиянию, тогда как холодный человек, владевший собою, по-видимому был осторожен.
Понятия о времени и пространстве были смутны, неопределенны, как в сновидениях. Предметы представлялись уму и глазам со всем их колоритом. Так, Д. самым живописным образом описывал местоположения и деревни, обратившие на себя его внимание. Чувства слуха и цвета приобрели чрезвычайную тонкость; его воспоминания становились столь живыми, как будто виденные им когда-то предметы находились пред его глазами. Иногда, мебель и зрители принимали смешной вид, странные позы.
В дополнение к сказанному о гашише, я приведу одно наблюдение, заимствованное у Моро. Опыту подвергалась одна дама, которая и описала действие гашиша на нее.
«Я приняла гашиш. Я знала его действие не по опыту, но по рассказу лица, бывшего на Востоке, и спокойно ждала бреда. Я села за стол, не скажу, как говорят многие, полакомившись этим дивным тестом, потому что оно показалось мне отвратительным, но проглотив его с усилием. Когда я ела устрицы, со мною случился припадок смеха, который впрочем прекратился, когда я взглянула на двух других особ, желавших отведать гашиша и уже видевших львиную голову на своих тарелках. Я оставалась спокойна до конца обеда; тогда я взяла ложку и приготовилась сражаться с компотом, который вызвала на дуэль, и ушла из столовой, заливаясь смехом. Вскоре во мне явилось желание послушать музыку, я села за фортепиано и стала играть apию из «Черного Домино», но через несколько тактов остановилась, потому что перед моими глазами явилось истинно дьявольское зрелище: мне казалось, что портрет моего брата, висевший над фортепиано, оживает и показывает мне черный трехконечный хвост, на каждом из упомянутых кондов висело по фонарю: красный, зеленый и белый. Это видение часто представлялось мне в течение вечера. Я сидела на канапе. «Зачем, вскричала я вдруг, вы оцепеняете мои члены? Я чувствую, что становлюсь свинцовой. Ах, как я тяжела!» Меня взяли за руки, чтобы поднять; я тяжело упала на землю и распростерлась как мусульмане. Меня подняли, и во мне произошла внезапная перемена. Схватив жаровню, я пустилась танцевать польку и жестами и голосом приглашала к тому же нескольких актеров, в том числе Равеля и Грассо, которых видела несколько дней тому назад в Etourneau. Из театра мысль перенесла меня на бал в оперу; гости, шум, свет, экзальтировали меня в высшей степени; после тысячи бессвязных речей, жестов, криков, в которых старалась подражать будто бы видимым мною маскам, я вошла в соседнюю, неосвещенную комнату.
«Тогда во мне произошло нечто ужасное: я задыхалась, падала в огромный, бесконечный колодец. Как утопающий хватается за былинку, которая не может спасти его, точно так я хотела схватиться за камни в стенках колодца, но камни падали вместе со мной в бездонную пропасть. Это ощущение было тягостно, но непродолжительно, потому что я закричала: «Падаю в колодец», и меня привели в освещенную комнату. Первым моим словом было: «я с ума сошла! я на балу, в опере, а думаю, что в колодце». Я зацепилась за табурет; мне показалось, что эта маска, которая, лежа на полу, неприлично танцует, и я попросила полицейского вывести ее. Я потребовала пить; послали за лимоном для лимонада, и я посоветовала няньке не брать такого желтого лимона, как ее лицо, которое казалось мне оранжевым.
«Вдруг я провела руками по волосам; я почувствовала, что миллионы насекомых гложут мою голову; я послала за своим акушером, чтобы он помог одной из самок упомянутых насекомых, которая собралась произвести на свет детеныша на третьем волосе с левой стороны моего лба; после многих страданий, животное разрешилось семью детенышами. Я говорила о лицах, которых не видела уже много лет, вспомнила обед, на котором присутствовала, пять лет тому назад, в компании; я видела лица; генерал Г. подавал рыбу в цветах; налево от него сидел К.; они были предо мной, и, неслыханная вещь, я чувствовала, что была дома, что видимое мной случилось давно, а между тем все это стояло пред моими глазами.
«Я перенеслась в страну фонарей, где люди, дома, деревья, улицы были фонарями, чрезвычайно похожими на зеленые стаканчики, освещавшими Елисейские поля 29 июля. Это напомнило мне также балет «Хао-Канг», виденный мною еще в детстве. Упомянутые фонари ходили, танцевали, постоянно двигались, и среди них являлись три самых ярких фонаря, которыми оканчивался мнимый хвост моего брата; меня особенно поражал один фонарь, без умолку прыгавший предо мной (Это горел каменный уголь в камине). Пламя прикрыли золой. «О, сказала я, вы хотите потушить мой фонарь, но он опять загорятся. Действительно, пламя запылало вновь, и фонарь опять заплясал, но из белого сделался зеленым.
