могли хоть раз в жизни всем своим естеством воскликнуть: «Господи, помилуй!», мы были бы спасены.
И еще мне приходит на ум одна мусульманская притча о бедуине, который много часов скакал, чтобы успеть в мечеть, но все равно опоздал. Войдя в мечеть, он увидел, что она пуста – в ней оставался только мулла. Бедуин вздохнул, и мулла сказал ему: «Если бы я хоть раз в жизни мог вздохнуть так, как ты сейчас, это была бы лучшая из моих молитв». Как видите, есть вещи, которые бесконечно проще, человечнее и прямее, чем то, что у нас получается, когда мы пытаемся сделать их церковными, набожными, оформленными. Человеческая душа открыта, жива, и ее можно привести от естественной жизни существа, созданного по образу Божьему, в общение, подлинное общение с Живым Богом.
– У нас в православии есть все те же виды грехов и глупостей, которые можно встретить повсюду, и мне кажется, помимо всего прочего, важно отрезвить людей, пробудить их к жизни во Христе – не глядя на тот ярлык, который они носят. Быть во Христе – это быть совершенно, подлинно человечным – в том смысле, в каком был человечным Христос, а не в смысле человеческой греховности и удаленности от Бога. Мне кажется, примета нашего времени в том, что люди в целом либо устали от формализма и хотят живых, непосредственных, естественных отношений с Богом, либо, если их воспитывали в набожности, в церковности, пытаются попугайничать за теми, в ком видят пример для себя. И когда нам говорят, что наше призвание – подражать Христу, это не значит, что мы должны попугайничать за Ним. Это нечто совершенно иное. Христос дает нам пример того, что есть человек, и этому надо у Него научиться. И каждому из нас необходимо применять это в разных конкретных ситуациях, принимая во внимание свою сущность, свое место в жизни, свои дары, свои возможности и ограничения, но никогда не пытаясь попугайничать.
– Знаете, мне кажется, внесение изменений всегда сопряжено с проблемами. На мой взгляд, должен быть долгий переходный период, когда одновременно допускаются различные формы и способы поклонения, разные последования богослужений. Человеку, с детства говорившему на одном языке, может быть трудно сразу перейти на другой, и верующему, привыкшему молиться на одном языке, не всегда легко переключиться на другой язык богослужения. Я, как вы знаете, русский. Я могу совершать богослужения на нескольких языках, но когда я молюсь по-русски, это получается совсем иначе, молитва исходит из самой глубины моей души, а ведь я принадлежу к более молодому поколению, чем эмигранты Первой мировой войны и русской революции. А теперь представьте себе, что почувствуют люди, которым уже за семьдесят или за восемьдесят, если сказать им: «Все, с русским покончено, переходим на английский, французский, немецкий».
Не то чтобы они не понимали языка – наши старики в большинстве своем говорят по-английски гораздо лучше меня, потому что некоторые из них прожили здесь всю жизнь. Я выучил английский в возрасте тридцати пяти лет, поэтому я делаю скидку на то, что он для меня относительно новый, в том смысле, что у меня нет в нем корней, которые появляются через школу, детство, друзей и так далее. Но представьте себе, какое это резкое изменение – переход на другой язык! Можно очень бегло разговаривать на каком-нибудь языке, но, чтобы начать на нем молиться, потребуется долгий период размышлений и освоения. Скажем, у нас в лондонском приходе широко используется английский язык, мы читаем Библию короля Якова [47] и псалмы в переводе Ковердейла [48]. Мы не пользуемся современными переводами, потому что прихожане плохо на них реагировали и не хотели их слушать и читать. Может быть, через несколько лет – пять, или двадцать, или тридцать – ситуация изменится, но у людей должна быть возможность поклоняться Богу так, как для них естественно, потому что даже у тех, кто воображает, будто не придает особого значения словам, эти слова живут внутри, и, услышав что-нибудь неожиданное, люди теряют состояние собранности и молитвенный настрой и возвращаются на поверхностный уровень, с которого им потом приходится снова с трудом опускаться на глубину.
На мой взгляд, это серьезная проблема, и не менее, если не более серьезная проблема связана с музыкой: помимо появления новых мелодий для песнопений, целому поколению верующих сейчас кажется совершенно неприемлемым молиться под гитару и тому подобные инструменты. Может быть, они к этому придут, а может быть, и нет. Но надо дать им время, и, возможно, время рассудит сторонников за и против, и, может быть, оно покажет, что одна из сторон была неправа. Или что неправы были обе.
– Думаю, тишине мы должны учиться сами и учить других. Тишина перестала быть естественным состоянием. Люди, которые жили в деревне, без радио и телевизора, знали, что такое тишина. По вечерам они собирались за столом всей семьей: читали, беседовали, но иногда они могли помолчать в тишине. А когда выходили на улицу, вновь погружались в тишину, которая есть в природе. А теперь тишине надо учиться. Помню, одна учительница старалась показать малышам, что такое тишина, и, когда они были чем-нибудь заняты или играли, она периодически говорила: «Стоп, слушаем!» И все дети сидели и слушали, и слышали тишину, и так учились понимать, что это такое: шум уже не бьет в уши, наступает момент, когда на тебя нисходят покой и мир, и в этот момент можно ощутить то, что описал французский писатель Жорж Бернанос [49]: «Он почувствовал, что тишина есть Присутствие».
Что касается общих богослужений, думаю, можно привносить в них тишину разными способами. Я участвовал, точнее, присутствовал при совершении литургии нового формата в римско-католическом храме в Лувене. Если взять сам текст последования литургии, он настолько короткий, что кажется, будто служба закончится, не успев начаться. Но этот текст написан не для того, чтобы его просто читали с начала до конца без остановки. Помню иезуитского священника, который служил довольно часто, и я при этом присутствовал, – он несколько раз за богослужение устраивал молчаливые паузы. Он выходил и говорил: «Мы находимся в присутствии Божьем, давайте помолчим». А затем садился. Потом он начинал литургию и в важные моменты давал прихожанам возможность помолчать, осознать то, что совершилось, и подготовиться к продолжению. Это была идеальная ситуация.
Я не знаю ни одного англиканского прихода, где бы был внедрен такой радикальный метод, хотя там это возможно. А в
