Ознакомительная версия.
Мы нашли Патриарха сидящим на своей кафедре. Два крайние из средних табуретов были заняты двумя архиереями, нарочно откуда-то вызванными для церемонии. Один из них, иерархически старейший, был армяно-католик[152], еще молодой человек, а другой, младший по чину или месту, был глубокий старец, совершенно седой. Оба архиерея были в полном облачении и имели на головах серебряные глазетовые митры. Армяно-католик, кроме того, сверх казулы[153] (ризы) имел на себе и омофор, что, конечно, сделано было не без расчета. На среднем табурете сидел избранный в епископа, в полном священническом облачении и с биргтом[154] (род четырехугольной камилавки) на голове. Это был человек лет 30–35, худощавый, с угловатыми чертами лица и малою бородою. (Вообще все латинское духовенство Иерусалима считает правилом отпускать бороду, а сам Патриарх даже славится ею на весь католический мир.) На боковых табуретах сидели диаконы в богатых далматиках[155]. Возле Патриарха сидел его капеллан[156]. При армянине тоже был его собственный капеллан, но ему не предложено было стула. На скамьях сидели 7 одетых в ризы священников – кажется, все из братства св. Франциска, и прочие духовные лица. Инструмент окружали 7 мальчиков, под председательством монаха-музыканта. Такова была обстановка возвещенного с таким торжеством «понтификального» служения.
Началось облачение Патриарха. Семинаристы столпились у кафедры, каждый держа в руках какую-нибудь принадлежность архиерейского облачения. Молодые люди эти, говорят, глубоко преданы своему попечителю и покровителю, в свою очередь, совершенно отечески призирающему на них. Их набирают со всего поморья сирийского, с путей и распутий, и из жалких бедняков без хлеба и одежды делают хорошо образованными людьми и, разумеется, ревностными пропагандистами в желаемом пресловутой Курии духе. Сбросив с себя длинную красную мантию с капюшоном, Патриарх остался в одной альбе[157], опоясанный веревочным пояском. Прежде всего, на него надеты были две из красной тафты, весьма одна на другую похожие, как бы рубашки, нижнюю с длинными и верхнюю с короткими рукавами, вероятно тунику и далматику, как бы наши: подризник и стихарь. Не видел я, когда и поверх чего возложена была на него стола (орарь[158] и вместе епитрахиль): развлекшись на минуту посторонним предметом, я увидел владыку уже в фелони (casula, она же и planeta) и в митре. Ему надевали на руки красные перчатки (chirothecae) с перстнем (annulus). Последнее, чем украшен был важный сановник, был наперсный крест с дорогими камнями.
Наконец, – не в пример другим архиереям – с особенною торжественностью ему поднесен был лежавший дотоле на престоле паллий (pallium) или омофор[159], из которого «Святой Стул» сделал особенную, высшую награду для лиц епископского сана[160]. По окончании облачения на средину к большому престолу поставлено было богато убранное кресло (faldistorium[161]) прямо против среднего из табуретов. Патриарх сел в оное лицом к лицу с посвящаемым. Последний немедленно встал и сделал низкий поклон Патриарху, сняв при этом с головы своей бирет; после чего опять сел. С полминуты продолжалось молчание. Оба епископа-ассистента встали затем с своих мест и, снявши митры, остались в одних скуфейках. Встал вместе с ними и избранный во епископа. Армяно-католик, по праву старшинства, обратился к Патриарху с речью, требуя от него, именем Церкви, посвящения во епископа «сего присутствующего»[162] пресвитера; Патриарх спросил его на это: есть ли у вас приказ апостольский (папский). – Тот отвечал: «Есть». – «Да будет прочтен»[163], – произнес Патриарх тоном не в меру торжественным и как бы вызывающим, точно он не доверял существованию документа, который сам и получил из Рима, и сам же передал, конечно, ассистенту, может быть, за несколько минут перед тем! Документ был передан патриаршему нотарию[164]. Тот развернул его. Оказалось, что это был большой пергаментный лист, написанный по одной стороне впоперек длины его, и как заметно, нечетко; потому что, читая его, нотарий не раз останавливался и повторял одно и то же слово на разные способы чтения. Писано было все по-латыни. В конце говорилось, что дано в Риме, в апреле месяце. Это одно, что я мог различить вполне явственно. «Богу благодарение!» – произнес Патриарх, когда чтение было окончено. «Есть за что поблагодарить, – сказал сбоку меня стоявший такой же зритель, как я, – можно было думать, что он, не дочитавши, станет». Между тем нотариус, конечно, есть один из наиболее ученых людей капитула.
Тот же сосед мой, знакомый, как оказалось, не только с языком, но и с ходом священнодействия, уведомил меня, что сейчас начнется экзамен ставленнику. Точно: все архиереи раскрыли свои служебники или чиновники, как у нас называют подобные книги. Патриарх, не вставая, начал читать громко и раздельно что-то о заповеди апостольской: руки скоро не возлагать ни на кого же, а испытывать поставляемого и пр… Он предложил потом своему поставляемому 9 вопросов, начинавшихся словами: хочешь ли?.. На все их, конечно, тот отвечал прямо и незазорно: хочу, причем поднимался со стула и снимал камилавку. Всенародным: аминь отделялась первая часть испытания от второй. Испытуемому предложены были новые 9 вопросов, начинавшихся уже словами: веруешь ли? на которые тот так же легко и с тою же церемониею отвечал: верую. Раз только пришлось ему сказать: анафематствую. В конце вопросов опять следовало общее подтверждение словом: amen, после коего испытанный подведен был ассистентами к испытателю для коленопреклонного лобызания руки его, что открыло ему место возле самого Патриарха, с левой стороны его, у престола.
Положено было начало дневной службе. После краткого чтения Патриарх возвратился на свою кафедру, а посвящаемый к своему престолу, в сопровождении обоих епископов. Здесь, прежде всего, с него сняли плювиаль[165] и возложили на него наперсный крест, затем облачили в те же самые одежды, какие были поданы и Патриарху, только эти все были белого цвета. Разумеется, о паллии тут не может быть и речи. Облачившись, он вместе с ассистентами читал службу у своего престола, а Патриарх то же самое делал на кафедре. Когда оба они дочитались до указанного в служебнике места, Патриарх перешел из кафедры к креслу и сел на нем, по-прежнему лицом к народу. В то же время и ассистенты с посвящаемым заняли свои места на табуретах, сделав, как и прежде, поклон Патриарху. На полминуты молчание. Вне всякой связи с предшествовавшим и последующим, Патриарх вдруг произнес громко и торжественно: епископ должен судить, толковать, посвящать, поставлять, приносить (жертву), крестить и утверждать (миропомазывать). Немедленно после этого все встали, и, вслед за малою молитвою первостоятеля, вся церковь преклонила колена, без формального к тому приглашения, как это бывает у нас. Епископы же, кроме того, поникли лицами в подушки своих стульев. Стали петь столько известную в католическом мире литанию, начинающуюся словами: Kupue елейсон! Христе елейсон[166]… и пр. Сперва пели все вместе, а потом пение распалось на арию и хор. Первую делали три голоса: бас и два альта, второй – вся церковь, или по кр<айней> мере, все духовенство. Те поименно призывали разных святых; а эти припевали одно и то же: ora (или orate) pro nobis[167] в 4 ноты: (примерно фа ми фа соль фа). Пение это со всей обстановкой было не только торжественно и занимательно, но и поистине трогательно. Увлекшись им, я не обратил внимания на самое главное в совершавшейся литании. Только своеобразный отзыв соседа указал мне, что тут есть нечто, чему пение служит одним дополнением.
«Ну, это, как хотите, неприлично», – сказал он. Посмотрев по направлению его пальца, я увидел растянувшуюся на полу плашмя длинную фигуру посвящаемого, упавшего с левой стороны патриаршего кресла, головой к престолу… Была доля правды в словах соседа. Если и не прямо неприличным, то все же весьма странным казалось лежание ничком на земле человека, одетого в полную священническую одежду. Думаю, что более умиления произвело бы и в нем самом и в молящихся о нем, если бы он просто стоял на коленах с открытою и поникшею главою, а и еще лучше, если бы, даже не преклоняя колен, стоял да плакал…
Минут через 5 мотив и самый тон хорового пения изменились. Стали слышаться иные слова: Libera nos Domine[168] (примерно: ми ре до до ре до си). Минуты две длилось это минорное, как бы безнадежное, взывание и сменилось третьим: Те rogamus, audi nos[169]… мотива не припомню. К концу сего последнего отдела литании Патриарх встал (один) и в три приема благословил простертого по земле, но так, что в первый раз сделал над ним знамение креста однажды, преподав ему благословение, во второй – дважды, преподав благословение и освящение, в третий – трижды, преподав благословение, освящение и посвящение (benedictio, sanctificatio et consecratio). Вскоре после сего литания окончилась. Минут около 10 продолжалось низулежание посвящаемого и, видимо, стоило ему большого труда[170]. Его подняли, и все в то же время встали с колен.
Ознакомительная версия.
