Тот же город. Те же машины. Те же кричащие коты. Те же мужчины курят на ходу, напуская на себя вид безразличия ко всему происходящему. И женщины, как всегда, деланно игривы. Как всегда, зачем-то скрывают под выкрашенными волосами крупицы пробивающейся мудрости. Вот только куда подевались братья его – светящиеся Совершенства – и языки пламени? Что случилось с белым светом? Он утратил безмятежность.
Проклятый ангел застонал от горя. В витринное стекло он увидел, как переносили его вновь обретенное тело в карету скорой помощи. С третьей попытки удалось руками дотронуться до лица. Током прошла память этой короткой человеческой жизни…
Труднее всего было привыкать к голосам. Они не пели, а почему-то говорили, строя речи свои рублеными грубыми обрывками фраз.
Богдан молчал. Врачи назвали это временным шоком и быстро выписали из клиники. Жена пришла его переодеть и забрать.
Женщина без умолку трещала о том, как она его любит.
«Не любит! – понял ангел, дотронувшись до ее лица. – Просто привычка!»
Ему почему-то снова стало больно.
Дом, где жил прежний хозяин тела, оказался просторным и был весь уставлен книгами.
«Я передаю знания? Это неплохо!» – подумал Богдан.
Он сел за стол. Впервые попробовал человеческой пищи. Порция, которую подала жена, упала в желудок, как в бездонную бочку. А еще он не мог напиться. И если раньше один вид еды уже мог сполна насытить ангела, то теперь приходилось изрядно потрудиться. Есть и пить теперь хотелось постоянно.
По дороге на работу он встретил еще одну женщину, которая бесцеремонно стала говорить, как она его хочет.
«Не хочет? – удивился Богдан, дотронувшись до ее лица. – Я ее очередное развлечение. Ей неинтересно заниматься со своими детьми. Ей скучно!»
На этот раз с телом справиться оказалось гораздо трудней. И если раньше один вид человеческих ласк доставлял блаженство на самом высоком уровне, то теперь всего было мало, мало!
– Проклятье! – стонал ангел. – Страсти! Тела пожирают страсти!
В аудитории, до отказа заполненной слушателями, он читал о Космосе и Вселенной, о Боге…
Но его никто не слушал.
– Нам так нравится Ваш предмет! – уверяли студенты, лукаво протягивая зачетки, которые жалили руки ангела.
– Как много лжи! – метался Богдан в предвечерье, когда вернулся домой к запылившимся книгам. От расстройства ему даже не захотелось есть.
В человеческой части его души нарастало беспокойство. И ангел не понимал, что происходит.
– Ну что ты бесишься? Возьми да позвони! – крикнула из кухни жена, как будто видела сквозь стены.
– Кому?
– Кому-кому! Она уже взрослая! Нельзя же так каждый раз переживать!
Богдан нажал на кнопку мобильника. Гудки. Длинные. Длиннее, чем вся жизнь ангела!
– Да, пап!
– Где тебя черти носят? – сорвался он на фальцет.
– Уже поднимаюсь в лифте!
Дверь распахнулась.
– Вот только не надо… – начала было дочь, пытаясь предупредить длинные велиречи родителей.
А Богдан, даже не касаясь лица, заглянул почему-то не в прошлое, как получалось раньше, а в будущее девушки. Парень, с которым она встречается, уже изменяет ей, будет изменять и дальше, пока не уйдет со скандалами. Но она любит его и родит двух сыновей. Первый в семь лет утонет в море. Второй проживет длинную жизнь непристойного пьяницы и похоронит ее однажды в скромном гробу, украшенном жалкими искусственными цветами.
Много раз в этот день ангел корчился от боли. Но эта оказалась всего больней. Сдавило в левом боку…
– Отец, между прочим, сегодня ребенка спас! – подоспела на помощь жена.
– Па, я тобой горжусь, – сказала дочь.
«Она просто хочет меня успокоить», – понял проклятый ангел.
Он ворочался без сна всю ночь. Жена, кажется, тоже не спала.
Богдан пытался просчитывать поведение окружающих, но каждый раз оказывался в тупике перед одним и тем же вопросом: почему и зачем люди так мучаются и почему столь бессмысленны их страдания?!
– Ты простынь на себя накрутил, старый! – под утро сказала жена, погладила по плечу ласково. – Психолог говорит, что это кризис среднего возраста.
«А ведь она меня любит!» – удивился ангел.
– Нам не надо больше встречаться! – заявила женщина, подкараулившая, как всегда, на пути к работе.
«Вот тебе раз. Да она меня хочет! Я ничего не понимаю в этой жизни!» – растерялся Богдан.
На занятиях среди студентов ангел увидел дочь. И почему-то начал говорить совсем не о том, что требовала тема лекции:
– Каждый из нас задает вопрос: почему дети растут потерянными? Их не воспитывает общество. Их не воспитывают родители. Чем заняты наши отцы? Глядят по телевизору спорт? Чем заняты наши матери? Покупают новые кофточки и баночки с кремом от целлюлита? В этом ли беда поколения? А может быть, беда в том, что женщины красят волосы? Седина. Белый цвет. Бог дарит его волосам как высший подарок, чтобы через боль и время человек обретал мудрость.
Закрашивая седину, люди отказываются от божественного подарка. Не занимаются детьми, внуками.
Молодящиеся старушки с крашеными волосами так же огорчают взор, как лубок, небрежно намалеванный на холст великого мастера Возрождения. А ведь наше первоначальное предназначение – собирать знания, передавать их, научиться и в любви, даже если она непонятна и жестока, оставаться ангелами, то есть я хотел сказать «людьми».
– А как же индустрия? – стали возражать студенты. – Мода? Вся легкая промышленность? Опять же красота? Да! Ведь красота спасет мир!
– Во-первых, мир спасет все-таки благородство души и мудрость, но никак не красота! А во вторых, кто сказал, что мир надо спасать? Надо спасать души!
Лекции закончились. Но студенты еще долго спорили.
– Мой предмет действительно заинтересовал некоторых индивидуумов, – сказал Богдан дочери.
– Па, я тобой горжусь! – У нее блестели глаза.
«Она мною гордится», – поверил ангел.
Вечер оказался удивительно хорош! Воздух остыл, сбросив лишнюю пыль, стал прозрачным. От воды по невидимым нитям прорастали вьюны парного тумана. Ушли за горизонт облака. Небо взглянуло на землю синим-синим взглядом. Это просыпался Бог.
Богдан опустился на колени пред родничком, долго пил его живительную влагу, потом поднял с земли перышко, тут же обратившись в сокола, и воскликнул:
– Господи! Помилуй!
– Чем ты так встревожен? Успокойся! – ответил проникновенный голос.
– Мне снился страшный сон, Господи! Мне снилось, что я стал человеком! И что я проклят, Господи!
– Глупости, Богдан! Ты один из самых любимых моих ангелов! Забудь об этом сне!
От родника с гортанным бульканьем появилось круглое маленькое облако. И, лишь оно коснулось сокола, от птицы осталось лишь перышко, а Богдан оказался в сияющем прежнем теле.
– Пора за работу, – сказал Бог. – А ты достаточно потрудился, Богдан. Проси что хочешь.
– Верни человеческое тело его прежнему хозяину, – сказал ангел. – Он только начинает жить как человек…
Среди ясного неба раздались раскаты грома. Молния ударила в перышко сокола. Оно загорелось свечечкой человеческой души и окуталось телом.
Человек, который спас ребенка, возвращался в сторону города. А над ним струило легкий лучезарный свет прозрачным облаком Совершенство.
Человек не видел его, иначе не снес бы восхищения!
В доме умалишенных лежала старуха. Она ничего не говорила уже несколько лет и умела спать с открытыми глазами. Когда это происходило, можно было заглянуть в ее сумасшедший сон. И я заглянула.
Во сне она стояла на песчаном откосе и держала венок из ковыля. Мимо проплывали лодки. Много лодок. И на них – люди. Много людей. Но, приглядевшись, я поняла, что это не совсем люди…
– Я помню тебя, – говорила старуха, примеряя свой венок, – я родила тебя от гусляра, Гудим, ты первая моя юношеская песня…
И снова подплывала лодка.
– А… Ненагляда моя, – вздыхала старуха, гладя прекрасную деву по хмельным волосам, – отец твой был таким ненаглядным, таким синеоким, глядела бы и сейчас, не нагляделась. Вот и родилась ты от взглядов моих легкою, точно вздох реки…
Венок из седого ковыля никому не подходил, был он белый, точно сплела старуха его из своих волос.
– Здравствуй, здравствуй, Вятко старшенький и Вязга придира, видно, не любила я отца вашего так, как должно, вы уж простите меня, грешницу, если что не так. Донимала я его, а вы от сомнений моих народилися…
– Дай-ка и тебе веночек примерю, Неела моя, неудача. Всю то жизнь ты со мной жила, всю-то кровушку выпила. Но куда ж от тебя денешься, доченька, какое ни есть, а родное дитя.
Речи ее слагались, точно стихи. И дети ее, странные, со странными именами были не детьми, а чувствами, которые возвращала на проплывающих лодках река ее жизни.
– Берестинка, родная, доведется ли еще хоть разок на лес взглянуть, – говорила старуха. – И Завид здесь, и Нечай, и Смеян, как я рада, рада вам, детки…
