Для меня были подготовлены все бумаги для отъезда в Константинополь. Надо было торопиться, но перед отъездом я должен был еще раз увидеть свою новую подругу. Война и опасность не должны были, по крайней мере в этот день, испортить моего свидания с ней. Когда я подошел к знакомому дому, ее уже здесь не было. Я расстроился, что не смог попрощаться, но именно это и спасло меня. Так как, побежав сразу после этого в порт, я увидел, что мой корабль уже ушел. А последнее судно, стоявшее на якоре, собиралось уже отплывать. Мне необходимо было успеть на него, независимо от того, куда оно направлялось, лишь бы уехать прочь! Это была последняя возможность, и час, проведенный с красивой девушкой, мог стоить мне жизни или свободы. Корабль принадлежал кубанским казакам и черкесам, боровшимся против большевиков, но он был переполнен и массой других беженцев, к которым принадлежал и я.
Не попрощавшись, не имея при себе даже самых необходимых вещей, один среди чужих, «как одинокое яйцо», как говорят у нас на родине, покинул я Батум. Капитан корабля попытался сначала причалиться в Трапезунде {80}, но турки не разрешили. И это стало началом наших мучительных морских блужданий. Еще в четырех или пяти портах с нами произошло то же самое, никто не хотел нас принимать. И тогда уныние и тоска стали овладевать тесно скученными на судне людьми, которые были сначала так счастливы, что просто остались в живых. Мужчины, женщины и плачущие дети лежали вплотную друг к другу на палубе, так как здесь не было кают. Это было простое грузовое судно с медикаментами и одеждой на борту, предназначавшимися для национального правительства.
От пронизывающего ночного холода меня защищала только моя бурка, и я с сожалением думал о своем пропавшем багаже. Между тем запасы еды все уменьшались, и не было никаких напитков, кроме выделяемого каждому рациона пресной воды. Не было даже вина, чтобы как-то скрасить эту убогую жизнь. К тому же через несколько дней меня начали мучить насекомые, так как здесь не было возможности ни помыться, ни переодеться. Постепенно многие пассажиры заболели; как на проклятом корабле призраков, мы уже несколько недель слонялись по Черному морю, бесцельно и беспомощно, не находя пристанища. Чаще всего море было зеркально-гладким, и в такие дни за нами следовали дельфины, и я стрелял в них из карабина. Это было единственным развлечением в нашей невеселой жизни.
И вот, наконец, мы прибыли в Самсун, навстречу нам плыло много судов, которые везли хлеб и продовольствие, а тем самым и избавление от нужды и голода. Но и здесь нас не хотели принять. О Аллах, неужели это адское плавание будет длиться вечно? Ведь Самсун был нашей единственной надеждой, так как Константинополь, как нам уже сообщили, тоже не собирался дать нам приют. Вот тут-то казаки впервые по-настоящему, по-казацки, разгневались. Они были уже сыты по горло этой собачьей жизнью и пришли к тому, чтобы разрешить эту проблему с помощью нескольких парламентеров, которыми назначили своих атаманов Буича и Тимошенко, а также черкесских князей Султана Шахим-Гирея {81}, Султана Келич-Гирея {82} и меня.
На спасательной шлюпке с северокавказским и украинским флагами мы приплыли в гавань, а затем направились к коменданту. От имени обоих народов к нему обратился Тимошенко и привел в качестве примера казака Тараса Бульбу, который однажды, будучи в ссоре с русскими, искал убежища у турок и воспользовался их радушным гостеприимством {83}. А наш корабль со всем имеющимся на нем грузом Тимошенко предложил турецкому правительству принять в качестве подарка. Комендант воспринял эту речь очень благосклонно, угостил нас завтраком, но объяснил, что нашу проблему может решить лишь национальный комитет, и посоветовал сразу обратиться к Кемал-паше {84}.
Между тем нам, парламентерам, разрешили остаться в Самсуне, а это уже само по себе было хорошо. Я приобрел нижнее белье, верхнюю одежду, а потом мы все вместе пошли в баню. Вероятно, у нас был такой дикий, запущенный вид, что владелец бани, грек, посмотрел на нас сначала с недоверием, но тут же смягчился при виде золотой монеты и впустил нас. Восточная купальня с горячим бассейном под куполом и маленькими кабинами вокруг показалась нам раем, в котором мы очутились после долгих мучений. Я быстро разделся, но тут — о ужас! — я обнаружил, что по всей моей рубашке ползали вши. Их было так много, что даже вшитые в нее золотые монеты, казалось, шевелились из стороны в сторону. Сначала я ее с ужасом отшвырнул от себя, но затем быстро схватил и, не обращая внимания на бегающих насекомых, распорол по швам, потому что мне нужно было золото, бывшее моим единственным состоянием.
Сразу после купания я испытал невыразимое наслаждение, а после массажиста, высокого худого перса, который долго мял и катал меня, почувствовал себя полностью преображенным и заново рожденным. Затем он заботливо укутал меня в теплые простыни и привел в маленькую уютную комнату, в которой стоял маленький диван, а на полу лежали ковры. После того как я, чистый и утомленный, полежал тут немного, он принес мне, очень услужливо, прямо как джинн из бутылки, плов, люля-кебаб, вино, сладости и чудесный кофе. Это была, на самом деле, самая вкусная и божественная еда, какую я когда-либо ел. Лишь испытав лишения, можно научиться наслаждаться. Наконец, мы все, красиво одетые, сытые, чистые, гладко выбритые, вышли из бани. А за это время, то есть пока мы тщательно отмывались, многим, находившимся на борту нашего корабля, до особых распоряжений было предоставлено убежище в стране.
Через три дня нас ожидало последнее большое разочарование, а именно, приказ о том, что все снова должны вернуться на борт, так как между Турцией и большевиками был заключен договор, а это означало, что в данное время нельзя было портить отношения с Советской Россией. Велико же было горе беженцев! Только нам, жителям Северного Кавказа, было дано особое разрешение снова вернуться в Самсун, а всех остальных отправили в Инеболу и там интернировали.
Для меня и моих земляков все опасности были уже позади. После долгих изнурительных месяцев я жил теперь в покое и безопасности и ждал в мирном городке приезда Мохамы, который затем действительно приехал. Однако ему, бедняге, не удалось, как мне, избежать всех ужасов революции и преследований. Он был неоднократно ранен, и на лице его лежала печать преждевременной смерти.
В 1921 году, в месяц поста Рамазан, судьба свела нас с ним в последний раз. Маленький анатолийский город {85} был полон кавказских эмигрантов и бывших офицеров, которые из хаоса русской революции бежали под защиту Турции. Эта страна, которая намеревалась при Кемал-паше пережить новый подъем, особенно охотно оказывала свое гостеприимство мусульманам. Живя в мире и согласии между собой, мы, представители различных кавказских племен, старались проявить себя достойными гостями и стать в глазах турок олицетворением коренных обычаев нашей родины. В соответствии с унаследованным от отцов порядком, мы, молодые, обслуживали и чтили старших, отчаявшихся от тоски по родине и потерявших всякую надежду увидеть ее вновь. А нам помогали молодость и легкомыслие радостно и беззаботно наслаждаться настоящим.
Мы заказали себе красивые новые одежды — последние национальные костюмы, которые сопровождали нас позднее, как реликвии, в дальние страны — а во время ночных прогулок радовались яркой восточной жизни, которая нас окружала. Во время праздника Рамазан ночами все вокруг было наполнено веселыми хлопотами, на ярко освещенных улицах пировали и музицировали, торговались и шумели, пока ежеутренне, еще до восхода солнца, с минарета не объявляли о начале поста, и городок не погружался в благочестивую торжественную тишину. Это противоречие полного дневного воздержания и ночной обильной еды приводило меня в удивительное состояние, и я с огромным любопытством бродил по живописным слабо освещенным улочкам, ощущая сказочность давно ушедших времен, так как здесь, на невольничьем рынке Самсуна, похищенных черкешенок продавали богатым туркам, чтобы они потом украшали дворцы султанов и халифов.
В отличие от меня, Мохама был всегда печален и грустен. У него болели раны, и он трудно переносил разлуку с женой. Когда я, охотно исполняя свой долг, заботливо ухаживал за ним, до моего сознания, затуманенного мечтами, доходило, конечно, наше тяжелое положение. Но мы не были одиноки и покинуты, как раз наоборот: общения было достаточно, так как в месяц уразы {86} каждый рад принять у себя единоверца. Нас часто приглашали в гости, а благодаря своему умению рисовать, я приобрел новых друзей и знакомых.
Между тем пост закончился и наступил большой байрам, праздник. Накануне мечеть с внешней и внутренней стороны была освещена лампадами и свечами, из всех домов слышалась праздничная музыка. Губернатор Мута-Зариф пригласил нас в ночное кафе. Пришли черкесские князья Султан Келич-Гирей, Султан Шахим-Гирей, Мохама, я и многие другие офицеры. Мы ели, пили наш кофе-мокко и, возбужденно разговаривая, ждали момента, когда муэдзин призовет нас своей молитвой в мечеть на торжественное открытие священного праздника.
