закончилось, когда я была в воздухе где-то над Скалистыми горами. Когда я приземлилась, пришло голосовое сообщение от Эми о том, что, по ее мнению, все прошло очень хорошо. Теперь судья примет все это «к сведению», и через несколько месяцев (от одного до шести), по расчетам Эми, мы узнаем, решил ли он отменить первоначальный вердикт.
В тот же день, когда я прилетела домой, мне пришло электронное письмо от молодой женщины из Сейлема, штат Орегон. Вы были с ней знакомы, когда преподавали в Провиденсе. Пола Гутьеррез — уверена, вы ее вспомнили. Она просила меня передать благодарность Бет Доэрти за то, что она рассказала о вас в суде. «Мне все это до жути знакомо, — написала она Бет. — Словно вы рассказывали о моей жизни».
Через неделю Дэйн Рубра переслал мне электронное письмо от Эллисон Мэйфилд, учившейся когда-то в той школе, после которой вы приехали в Грэнби. Вы помните ее? Ту девушку, которая бросила школу на третьем курсе, после того как попыталась вскрыть себе вены маникюрными ножницами?
А как насчет Зои Эллис? Она действительно думала, что у вас с ней была любовь. Она продолжала так думать, пока подруга не прислала ей новость о судебном слушании. Боже, благослови Зои, она была готова выйти на публику, написать обо всем этом.
А как насчет Энни Минтц?
У вас еще есть работа? У вас еще есть семья?
Из соцсетей не очень понятно.
39
В апреле я снова прилетела на Восток, к Джеффу. Мы провели неделю в Нью-Йорке — валялись в постели, заказывали еду, я работала над книгой, — и мы решили, что летом он прилетит в Эл-Эй. Я была очень счастлива. Я и сейчас счастлива.
Фрэн я соврала, что была в Нью-Йорке по делам. Я ждала правильного момента, чтобы сказать ей про нас с Джеффом, правильного момента, чтобы услышать, как она воскликнет:
— Я ждала этого тридцать лет!
Из Нью-Йорка я доехала электричкой до Манчестера, где меня встретила Фрэн и отвезла в Грэнби; я гостила у нее двое суток. Нам нужно было сделать кое-что важное, кое-что, о чем мне пока не хочется вам говорить. На следующий день мы сходили на утренник студенческого мюзикла, того самого, который мне советовал поклонник Ширли Джексон.
Ближе к вечеру того первого дня, когда мы с Фрэн выгуливали ее золотистого ретривера Бориса на поле для лакросса, мне на телефон пришли одно за другим три сообщения — от Бритт, Яхава и Ольхи: «Плохие новости», «Ходатайство о пересмотре отклонено» и «Пиздеццц», соответственно.
У меня перехватило дыхание — не столько от недоумения, сколько от шока. Не слишком ли рано? Прошло всего чуть больше месяца. Это наверняка ошибка, какая-то мелкая юридическая заминка, ускользнувшая от моего понимания. Но это была реальность.
Яхав написал еще: «Он может подать апелляцию, хотя это еще большая морока. Мне очень жаль, Боди. Надеюсь, я не внушал тебе ложного оптимизма. Я старался этого не делать. Такие вещи никогда не выгорают. Так устроено».
Я показала свой телефон Фрэн, рука у меня дрожала. Борис пытался подпрыгнуть, чтобы обнюхать его, эту штуковину, которая нас так интересовала.
Фрэн спросила, не хочу ли я побыть одна. Я ничего не ответила и поплелась за ней к дому.
Я думала о том, скоро ли Омар узнает новость. Возможно, только завтра. Я пожелала ему проспать еще одну ночь с надеждой.
В гостиной Фрэн, в темноте, я просмотрела видео, которое только что выложил Дэйн Рубра. Я успела проникнуться к нему странной симпатией. Во всяком случае, я могла позволить ему выражать все чувства за меня.
Дэйн сказал:
— По большому счету, нет, шока я не чувствую. Это ведь не было на самом деле оправдательным доказательством для Омара. Вы можете принять, что Робби Серено каждый день избивал Талию и пришел в лес позже всех, и все равно считать, что это сделал Омар. Вы будете неправы, но это ваше право.
Он сказал:
— Вы знаете, что делать, все вы, в этом поразительном сообществе, которое мы создали. Какие-то новые доказательства все еще могут сыграть решающую роль, и мы знаем, что еще многое предстоит найти. Штат обязательно будет наступать нам на пятки. Сторона обвинения никогда не признает, что была неправа. По моему глубокому убеждению, они поддерживают связь с семьей Талии. А Киты с самого начала были безоговорочно убеждены в виновности Омара Эванса. Если вы смотрели заявление семьи Китов, сделанное Майроном Китом сегодня возле его дома, вы знаете, о чем я говорю. Эти люди не пойдут на попятную. Но мы — все, кто это смотрит, вся наша армия, — мы готовы сдвинуть горы.
Эта его маленькая речь странным образом воспламенила меня. И вызвала волну гнева. Точнее, я почувствовала, как моя неизменная волна гнева перерастает в цунами.
Я подумала о том, как Омар узнает эту новость, и обо всем, что мы предприняли, обо всем, через что прошла Бет; а затем подумала об остальных — о вас, о Майке, о Дориане, не говоря о Робби, — о тех, кто просто сидел и молчал в тряпочку. Я подумала, что ничего не потеряю, если возьму и найду вас сама. И даже если не смогу заставить вас заговорить, вам придется выслушать меня.
Я подумала: что мне на самом деле терять? Все, что мне важно, никуда от меня не денется: мои дети, Джефф, книга, в которую я погружаюсь все больше с каждым новым изысканием.
Может, вы и есть недостающий элемент головоломки. Вы, катализатор Робби. Вы, знавший столько всего обо всем, но молчавший. Вы, видевший все с переднего ряда, когда что-то пошло не так. Вы, сыгравший главную роль в том, что пошло не так.
Может, я иду к вам. Может, я шла к вам все это время.
40
Вот ее шлепка возле фургона.
Вот ее расческа в овраге.
Вот ее банковская карточка в банкомате в Канзасе, но на камере наблюдения не она.
Конечно, кто-то оставляет больше, кто-то — меньше, кто-то оставляет следы, видео и цитаты из ежегодника, кто-то — едва заметный след.
Вот ее почерк в формуляре.
Вот ее телефон, упавший с эстакады.
Вот ее кровь в ванной.
Вот ее волос на чердаке.
Нам повезло, что мы нашли хотя бы столько.
Вот ее белье, все еще в сушилке.
Вот ее тело, которое она давно оставила.
41
Спектакль назывался «Чем дальше в лес…», и мы в наши школьные годы ни за что бы не осилили такую постановку: сложная оркестровка, мальчики, действительно умеющие петь, бюджет на механические деревья. К тому же хореография выходила далеко за пределы базовых па и шагов, которыми довольствовались мои сверстники. К тому же Золушка была из Нигерии, Ведьма — из Шэньчжэня, а Большой Злой Волк, как прошептала мне Фрэн, метил в бостонский Беркли на отделение музыкального театра.
Это был стоящий способ отвлечься. Я всегда была счастливее всего, когда могла сидеть в темноте, выбросив из головы собственную жизнь и наблюдая вымышленную историю.
В антракте я познакомилась с парой, сидевшей рядом со мной, пенсионерами из Питерборо, которые сказали, что никогда не пропускают постановки Грэнби.
— Мы смотрели это на Бродвее в девяностые, — сказала женщина, — и клянусь, здесь ничуть не хуже.
Когда свет снова погас, я сказала Фрэн:
— Вряд ли меня теперь пустят в Грэнби, да?
— Похоже на то, — прошептала она. — Без обид.
Конечно, будь мы современными подростками, мы были бы другими. Пусть мы оставались бы теми же наивными идиотками. И испытывали больший стресс. Возможно, мы бы страдали от психосоматики. Но мы бы не замалчивали те же обиды. И это было бы что-то.
Эти ребята пели и играли от всего сердца; разве есть
