Лишний - Дмитрий Болдин

В следующем кадре мама лежит на кровати и смотрит в потолок, вздымает руки и что-то пытается уловить. Ее руки передвигаются так, будто бы она медленно плывет или убирает невидимую паутину, которая нависла над ней. Потом она кладет руки под голову и смотрит в потолок, а потом закрывает лицо этими же руками, и непонятно, смеется она или плачет.

— Все будет хорошо, — говорит отец, — все будет хорошо, я рядом.

Камера выключается.

Через несколько секунд на экране снова появляюсь я, сидя на скамейке во дворе дома.

— Андрей! — голос мамы за кадром. Она снимает на камеру.

Я поднимаю голову, мой взгляд почему-то озадаченный.

— Дорогой, все хорошо? 

— Угу, — отвечаю я и опускаю голову.

— Ты чего? — говорит мама, а я молчу.

Мама садится рядом, но продолжает снимать.

— Андрюш, ничего не болит? — спрашивает она, а я отрицательно качаю головой. Рукой она касается моего лба. — Дай губами потрогаю, — она прижимается ко мне. — Странно. Почему ты грустишь?

Я смотрю в камеру какое-то время молча, а потом отвечаю:

— Мира сказала, что они скоро уедут.

— Ну ты чего, не волнуйся, мы тоже когда-то уедем.

— Куда? Мне здесь хорошо, — говорю я.

— И мне, — отвечает мама и выключает камеру. Пленка заканчивается. Плеер выплевывает кассету. Нащупываю на полу последнюю и вставляю ее в магнитофон.

Беременная мама причесываетcя у зеркала, трогает живот, потом красит губы. Крупный план: тюбик помады, движения маминых пальцев, губы, которые становятся красными. Мама кладет помаду на стол, надевает сережки, позирует перед зеркалом, поворачивается. Камера максимально укрупняется на уставших глазах.

— Красивая, — резюмирует голос отца за кадром.

Мама молчит.

— Почему ты грустная? — спрашивает отец.

Мама снова смотрит в зеркало и говорит:

— Как думаешь, какими мы будем лет через пятнадцать?

Отец молчит, но потом отвечает:

— Не знаю, но знаю, что нас будут окружать наши любимые дети. Думаю, ты будешь такой же красивой… всегда. Девочке будет пятнадцать, Андрею двадцать один. Возможно, он уже будет жить где-то один.

— А мы всегда будем вместе?

Отец молчит какое-то время, потом отвечает:

— Всегда.

Мама хочет что-то еще добавить, но пленка резко обрывается, и кассета выезжает из отверстия магнитофона. Я несколько раз засовываю ее обратно в плеер, но она все время вылетает на слове «всегда». Дальше записи нет. В шкафу ищу другие кассеты, но ничего нет. Сажусь на пол, облокотившись о шкаф, смотрю в одну точку на стене и думаю, что стоит позвонить или маме, или отцу, но не знаю, кто даст мне больше информации и даст ли ее вообще.

Стоя под горячим душем, капли которого ударяют меня по лицу, осознаю, что улететь я хотел еще дня три назад, но что-то меня задерживает в Москве, что-то спутывает и крепко удерживает, но понять что — не могу. Я долго смотрю на то, как вода становится воронкой и по темно-серой каменной плитке убегает в водослив. А потом я выхожу из душа и съедаю таблетку успокоительного.

Мамина ассистентка встречает меня у семнадцатого подъезда телецентра и проводит через два КПП. Мы движемся с ней по длинному коридору, на стенах которого висят пожелтевшие фотографии телеведущих СССР. Навстречу нам проходят толпы людей, бегают девушки с рациями. У лифта мамина помощница жмет на кнопку, я поднимаю голову и смотрю на электронные цифры. Подходит один известный телеведущий, от которого сильно пахнет парфюмом, он тоже смотрит на цифры. Двери лифта открываются, из него выходят люди и разбегаются в разные стороны, а мы заходим в пустую кабину. Я встаю, облокотившись о стенку, двери закрываются, но телеведущий остается. Лифт медленно начинает подниматься. Мне почему-то становится трудно дышать.

Окна маминого кабинета выходят на внутреннюю сторону телецентра. Какое-то время я смотрю на пустое место, окруженное темными и давно не мытыми стеклами, и отвожу взгляд только тогда, когда в небе пролетает стая черных ворон. На полке в кабинете стоят три статуэтки «ТЭФИ», несколько правительственных грамот, фото с президентом. Я беру в руки одну статуэтку и разглядываю бронзового человека, который одной рукой держится за голову, другой — за сердце. Ставлю обратно и сажусь за рабочее место. На столе стопками лежат какие-то бумаги с текстами и пепельница с тремя истлевшими сигаретами со следами губной помады на фильтре. На мониторе компьютера приклеены желтые стикеры: «Позвонить генеральному 19:00», «Отсмотреть перегон из Владивостока», «Встретиться с Аней?» Рядом с монитором стоят три фотографии. На одной из них я с мамой и Юлей, которая идет в первый класс и широко улыбается, в ее руках красивый букет белых цветов, мама стоит сзади и держит ее за плечи, а я смотрю куда-то вверх, спрятав руки в карманах брюк. На втором фото мама обнимает Юлю, которой года три. Мама смотрит в камеру, улыбается, и у нее горят глаза. Юля жмурится от солнца, и глаз ее не видно. Фотография сделана в Третьяковской галерее, и я точно помню, что тогда папа записывал нас всех на камеру. На третьем фото я обнимаю Юлю, на мне джерси Ягра, рваные джинсы, взгляд подубит, Юля в шортах и рубашке, волосы заплетены в косичку. Фото сделано дома. За пару недель до моего отлета. Я кручу эту карточку в деревянной рамке и разглядываю ее. Подставляю на свет и смотрю, как солнечный луч падает на Юлино лицо. Мне очень хочется курить, и, когда я достаю из кармана пачку, дверь открывается, входит мама и пачка возвращается обратно в карман.

— Привет! — мама быстрым шагом направляется ко мне. Я поднимаюсь с кресла, и она меня крепко обнимает, целует в щеку. — Ты как?

Я обнимаю ее в ответ и кладу голову на плечо.

— Мам, все хорошо, — говорю я, — просто хотел увидеться.

— Перекусим? — спрашивает она, не выпуская меня из объятий.

— Не-а, давай здесь посидим.

— Давай, Андрей, можешь остаться в кресле, сейчас чай попрошу, Наташа сделает.

Мама поднимает трубку, нажимает три цифры:

— Наташ, два чая.

— Кофе, — перебиваю я, и мама бросает на меня быстрый взгляд.

— Один зеленый и кофе. Спасибо. — Кладет трубку и садится в кресло для гостей, а я — в ее рабочее. — Рассказывай, — мама смотрит на меня.

— Да я так… просто. Как у тебя дела?

— Хорошо, — взволнованно смотрит на меня мама, — устала, но хорошо. Работа. Ты как?

— Дома был. Cмотрел кассеты. Которые в шкафу лежали… лежат.

— А на чем ты смотрел их?

— Я купил магнитофон. — Я смотрю на пепельницу.

— Мог бы здесь посмотреть, в монтажке, тут любое старье воспроизведут.

— Я хотел дома. Да и там же мы, а не… это не сюжеты все-таки.

— Да брось, мог не тратиться, посадили бы тебя с режиссером, он бы тебе помог. И зачем ты их вообще смотрел?

— Я не знаю, мам. Просто захотел вспомнить, что на них.

— И что? Вспомнил?

— Я просто что-то хотел понять, но что — сам не знаю.

—