и ему было трудно серьезно думать о чем-либо еще. "Было проведено множество экспериментов, прежде чем мне удалось найти средний тон между скучной хроникой и риторической декламацией. Трижды я сочинял первую главу, дважды - вторую и третью, прежде чем был вполне удовлетворен их эффектом".75 Он был полон решимости сделать свою историю литературным произведением.
В 1775 году Гиббон предложил рукопись первых шестнадцати глав издателю, который отказался от нее, сославшись на непомерно высокую цену. Два других книготорговца, Томас Колдуэлл и Уильям Страхан, объединили свои риски и напечатали (17 февраля 1776 года) первый том "Упадка и падения Римской империи". Хотя его цена составляла гинею ($26,00?), тысяча экземпляров была продана к 26 марта. Второе издание в пятнадцать сотен экземпляров, выпущенное 3 июня, было исчерпано за три дня. "Моя книга была на каждом столе и почти на каждом туалете".76 Литературный мир, обычно раздираемый фракционной ревностью, объединился в восхвалении этой книги. Уильям Робертсон посылал щедрые комплименты; Хьюм, в год своей смерти, написал автору письмо, которое, по словам Гиббона, "окупило труд десяти лет".77 Гораций Уолпол на следующий день после публикации объявил Уильяму Мейсону: "Вот, только что появилось поистине классическое произведение".
Книга логично и смело началась с трех научных глав, в которых подробно описываются географические рамки, военная организация, социальная структура и правовая конституция Римской империи на момент смерти Марка Аврелия (180 г. н. э.). По мнению Гиббона, за предыдущие восемьдесят четыре года империя достигла пика своей официальной компетентности и общественного содержания.
Если бы человека попросили назвать период в истории мира, в течение которого состояние человеческой расы было наиболее счастливым и процветающим, он, не задумываясь, назвал бы тот, что прошел со смерти Домициана [96] до воцарения Коммода [180]. Огромная территория Римской империи управлялась абсолютной властью под руководством добродетели и мудрости. Армии сдерживались твердой, но мягкой рукой четырех сменявших друг друга императоров, чей характер и авторитет вызывали невольное уважение. Формы гражданской администрации были тщательно сохранены Нервой, Траяном, Адрианом и Антонинами, которые наслаждались образом свободы и с удовольствием считали себя ответственными служителями законов. . . . Труды этих монархов были вознаграждены ... честной гордостью добродетели и изысканным наслаждением от созерцания всеобщего счастья, авторами которого они являлись".78
Но Гиббон признавал "неустойчивость счастья, которое должно зависеть от характера одного человека. Возможно, приближался роковой момент, когда какой-нибудь развратный юноша или ревнивый тиран злоупотребит... этой абсолютной властью".79 Хорошие императоры" были выбраны приемной монархией - каждый правитель передавал свои полномочия избранному и обученному члену своей свиты. Марк Аврелий позволил императорской власти перейти к его никчемному сыну Коммоду; с этого воцарения Гиббон датирует упадок.
Гиббон считал, что рост христианства способствовал этому упадку. Здесь он отказался от мнения Монтескье, который не сказал ничего подобного в своем "Величии и упадке римлян"; Гиббон, скорее, последовал за Вольтером. Его позиция была глубоко интеллектуальной; он не испытывал симпатии к мистическому восторгу или хмельной вере. Он выразил свою точку зрения в отрывке, который имеет вольтеровский привкус: "Различные способы поклонения, которые преобладали в римском мире, рассматривались народом как одинаково истинные, философом - как одинаково ложные, а магистратом - как одинаково полезные. Таким образом, веротерпимость породила религиозное согласие".80 Гиббон обычно избегал прямого выражения враждебности к христианству. В Англии до сих пор действуют законы, согласно которым подобные высказывания считаются серьезным преступлением; например, "если какой-либо человек, воспитанный в христианской религии, письменно... отрицает истинность христианской религии, он... за второе преступление... должен подвергнуться трехлетнему тюремному заключению без права внесения залога".81 Чтобы избежать подобных неудобств, Гиббон развил тонкое внушение и прозрачную иронию как элементы своего стиля. Он тщательно подчеркивал, что будет обсуждать не первичные и сверхъестественные источники христианства, а лишь вторичные и естественные факторы его возникновения и развития. Среди этих вторичных факторов он перечислил "чистые и строгие нравы христиан" в их первом веке, но добавил в качестве еще одной причины "несгибаемое (и, если можно употребить это выражение, нетерпимое) рвение христиан".82 И хотя он высоко оценил "союз и дисциплину христианской республики", он отметил, что "она постепенно образовала независимое и растущее государство в сердце Римской империи".83 В целом он свел ранний прогресс христианства с чуда к естественному процессу; он перенес это явление из теологии в историю.
Как христианство повлияло на упадок Рима? Во-первых, тем, что ослабило веру народа в официальную религию и тем самым подорвало государство, которое эта религия поддерживала и освящала. (Это, конечно, был именно тот аргумент, который богословы приводили против философов). Римское правительство не доверяло христианам, считая, что они создают тайное общество, враждебное военной службе, и отвлекают людей от полезных занятий, чтобы сосредоточиться на небесном спасении. (Монахи, по мнению Гиббона, были бездельниками, которым было легче просить милостыню и молиться, чем работать). Другие секты можно было терпеть, потому что они были терпимы и не нарушали единства нации; христиане были единственной новой сектой, которая осуждала все остальные как порочные и проклятые, и открыто предсказывала падение "Вавилона", то есть Рима.84 Гиббон объяснял фанатизм иудейским происхождением христианства и вслед за Тацитом осуждал евреев в разных местах своего повествования. Он предложил интерпретировать гонения Нерона на христиан как на самом деле гонения на евреев;85 Эта теория сегодня не имеет сторонников. С большим успехом он вслед за Вольтером уменьшил число христиан, замученных римским правительством; он считал, что их было не более двух тысяч; и согласился с Вольтером, "что христиане в ходе своих междоусобных распрей [со времен Константина] причинили друг другу гораздо больше жестокостей, чем испытали от рвения неверных"; и "Римская церковь защищала насилием империю, которую она приобрела обманным путем".86
Эти заключительные главы (xv-xvi) первого тома вызвали множество откликов, обвиняющих Гиббона в неточности, несправедливости или неискренности. Не обращая пока внимания на критиков, он устроил себе длительный отпуск в Париже (с мая по ноябрь 1777 года). Сюзанна Куршод, ставшая женой банкира и министра финансов Жака Неккера, пригласила его в свой дом. Теперь ей было слишком комфортно, чтобы обижаться на то, что он "вздыхал, как любовник, слушался, как сын"; и М. Неккер, отнюдь не ревнуя, часто оставлял бывших любовников одних и уходил по делам или в постель. "Могут ли они оскорбить меня более жестоко?" - жаловался Гиббон. жаловался Гиббон. "Какая дерзкая охрана!" Дочь Сюзанны, Жермена (будущая мадам де Сталь), нашла его настолько приятным, что (в возрасте одиннадцати лет) попробовала на нем свои начинающие способности и предложила выйти за него замуж, чтобы сохранить его в семье.87 В доме Неккеров он познакомился с
