Я с трудом могу играть на рояле. Когда я играю, мне кажется, что мое сердце останавливается.
На меня давит все. Пожалуйста, не отвечай мне, не пробуй меня увидеть и не спрашивай объяснений. Я не скажу, что буду тебя любить всегда. Это прозвучало бы слишком фальшиво. Но это совсем не фальшь, только что хорошего это знание принесет тебе или мне, зачем об этом говорить?
Я чувствую, будто я в плену и в своих мыслях, и в этой комнате. Ты ее видел, так что можешь меня вообразить за столом или за роялем. Я хотела, чтобы ты ее видел, но теперь тебя тут слишком много, как и везде в моей жизни. Мне нужно опять научиться спокойствию, для моего спасения, и для Люка, и для Джеймса тоже, который выглядит потерянным и уставшим. Я стала беспокойна с тобой, и неуверенна, и испугана, и виновата, и невыносимо, глупо наполнена радостью и болью — и во всем этом нет ничьей вины, кроме моей. Не спрашивай меня почему и как, потому что я и сама не знаю. Я знаю, что не выдержу, если буду тебя видеть, или знать, что это возможно.
Я, как и все люди, испытавшие, что есть До и После, должна была бы знать, что невозможно прожить свою жизнь заново. Я не должна была приходить за кулисы в тот вечер. Пожалуйста, прости меня, и если ты так же не способен забыть меня, как я не способна забыть тебя, хотя бы старайся думать обо мне пореже с каждым днем и с каждым годом.
Люблю — да, ты знаешь, что я чувствую. Могу так снова и написать...
7.17
Этого не может быть. Но я видел, как письмо упало в щель моей двери. Я увидел ее наклонный почерк и вскрыл, порвав конверт.
Лифт. Нет. Останови его, отзови его назад, не доставляй его. Не отправляй, не пиши, не думай про него.
Джулия, передумай из жалости и ради Бога, в которого ты веришь. Я буду глух к письму, я его не замечу. Как насчет этого? Я не буду его перечитывать так, как я его перечитываю сейчас. Я поставлю Шуберта. «Форельный» квинтет, беспечный и грациозный, маленькие рыбки, возникающие из небольшой глубины. Ты это играла, и это, и это. Меня тошнит. Я второпях бреюсь. Кровь из моего сердца в щетине на моем подбородке, но смотри, он опять гладкий, и чистый, и целый. Ничего этого не надо и не случилось.
Я поеду на двухэтажном автобусе, чтобы найти тебя там, где я однажды тебя видел на запруженной машинами улице. Летняя листва загораживает Серпентайн. Я могу угадать, что там за листвой вода, только зная, что она есть, и точно так же я могу верить в твою доброту. Ты позволишь жить моему деревцу, которое было доверено твоим заботам? Про него ты не сказала ни слова.
Ангел «Селфриджа» не в настроении. Мы его обидели?
До чего гадок тротуар вокруг, испачканный черными плевками жвачки. Это не место для встречи.
Мне известен твой адрес, и вот сейчас среди белого дня я у твоей двери.
7.18
Джулия стоит передо мной, рядом с ней ее сын. Я слышу интонацию ее голоса, а слов не разбираю.
Люк обращается ко мне, и я улыбаюсь, не слыша, не понимая.
— Разве ты не должен быть в школе? — спрашиваю я.
— Каникулы.
— Я ненадолго займу твою маму, Люк. Нам надо обсудить всякую музыку. Твоя няня дома? Хорошо. Обещаю вернуть маму обратно.
— Можно я с вами? — просит он.
Я качаю головой:
— Нет, Люк, это скучно. Это хуже, чем гаммы. Но очень важно.
— Я могу играть с Базби.
— Дорогой, это плохая идея, — говорит она. — У меня вылетело из головы, что мне надо было выйти. Я скоро вернусь. О Майкл, я забыла. Твоя пластинка по-прежнему у меня.
— Я могу забрать ее потом.
— Нет, лучше все-таки сейчас, — легко говорит она.
Быстрая улыбка Люку. Она возвращается через полминуты с бетховенским струнным квинтетом в белом конверте.
— Джулия, оставь себе. — Нет, такой напор не пройдет.
— Нет, Майкл, не надо, — говорит она. И сует пластинку мне в руки.
Люк выглядит обеспокоенным.
— «Cкоро» — это как скоро? — спрашивает он.
— Всего через час, дорогой, — говорит Джулия.
Мы идем вверх по холму и вниз по холму, и в парк, где охорашиваются и кричат павлины. На ее лице написано: я дам ему час, и не более, и все разъяснится. Нескончаемой коды не будет. В Японском саду мы садимся, где сидят все, на мягком склоне возле водопада.
— Скажи что-нибудь, Джулия.
Она качает головой.
— Скажи что-нибудь. Что угодно. Как ты так можешь?
— Как ты так можешь?
— Я должен был тебя увидеть. Ты не имела в виду того, что написала.
Она опять качает головой.
— Ты можешь заниматься? — спрашиваю я.
— Майкл, я не хочу больше тебя видеть.
— Как твой тиннитус?
— Ты не слышал, что я сказала?
— Ты не слышала, что я сказал? Как твой тиннитус? Как он? Ты слышишь лучше или хуже? Ты будешь снова играть со мной? У меня проблема с Тонони, Джулия, я должен все это продумать.
— Майкл, я не могу играть с другими людьми только потому, что проблемы у тебя.
— С людьми?
— Ни с кем. Я никогда, я никогда больше, я никогда больше не буду играть вместе с кем-то.
— Что он для тебя значит? Значит ли он то же, что и я?
— Майкл, перестань.
— Что с нами происходит?
— С нами? С нами? С какими нами?
— Джулия.
Я закрываю глаза. Наклоняю голову. В моих ушах звучит водопад.
— Я тебя ни у кого не отнимаю, — наконец говорю я. — Я буду счастлив только...
— Мы едем в Бостон на месяц, — говорит она.
Я провожу ладонью по траве:
— Откуда ты знаешь, что он знает?
— Он травмирован. Я это вижу, и мне это невыносимо. В худшие дни, когда я с трудом узнавала себя в зеркале, я видела в его глазах, что я — это я. Он помог мне выжить. Я его знаю, Майкл.
— Как он узнал?
— Майкл, ну как ты не поймешь? Все это не важно. Может, никто посторонний ничего и не сказал. Но люди, годами живущие вместе, чувствуют такие вещи. Может, он просто услышал фальшь в моем голосе.
— И ты в его голосе тоже слышишь такое?
— Майкл!
— Ты можешь справиться без меня, Джулия. А я без тебя не смогу.
— Майкл, не делай все сложнее, чем есть.
— Ты когда-нибудь с ним танцевала?
— Танцевала? Это что за вопрос? Ты сказал «танцевала»?
— Ты его любишь?
— Да. Да. Да. Конечно люблю.
— Но ты вышла за него... — Я умолкаю.
— Чтобы утешиться?
— Я не собирался говорить этого.
— Собирался. Или что-то в этом духе. Это правда только наполовину. Он мне с самого начала понравился. Он не неустойчив, как я. Он не зависит от настроения, как я. Он не задает неясно откуда взявшиеся вопросы. Он утешил меня. Он сделал меня счастливой. Он дал мне душевное здоровье. Он дал мне мужество.
— А я — не мог? Я — нет?
— Теперь я люблю его. Я не могу без него жить. Какой смысл все это объяснять? Или Люк. Как я могла быть такой идиоткой — хуже, чем идиоткой, такой эгоисткой, такой самовлюбленной, такой безголовой. Ты знаешь, Майкл, я не могу. Кажется, что могу, но нет. Люк даже не может слышать, как его родители разговаривают друг с другом ночью, когда погашен свет. Все дети это слышат. Я ненавижу мою глухоту. Было бы лучше, если бы я ослепла. Если бы не музыка... если бы не музыка, от меня ничего бы не осталось.
Я не успеваю за ней, не понимаю, о чем это. Это слишком далеко и глубоко в наших разделенных жизнях.
— Ты единственный ребенок, я тоже — и это часть всего, — говорит она; ее голос снова тише.
— Часть чего — часть проблемы?
— Я хочу еще ребенка. Люку нужен кто-то, с кем меня делить, или он вырастет таким же эгоистом, как я.
— Почему бы не применить ту же логику к Джеймсу? Почему ему не нужен кто-то, с кем тебя делить?
Она не собирается отвечать на это.
— Я должна возвращаться обратно, — говорит она.
— И что? Мы больше не увидим друг друга?
— Нет.
— Ты, конечно, будешь за меня молиться, как ты молилась в Торчелло.
— Да. Да. — Теперь она плачет, но по-прежнему должна смотреть мне в лицо — видеть мои слова.
— Какой странный Бог — сделал тебя глухой.
— Как легко и ничего не стоит сказать такое.
— Возможно. Но трудно возразить.
— И жестоко.
— А как ты думаешь, что ты делаешь? Ты думаешь, я словно какая-то фарфоровая лягушка, которую ты можешь подобрать и разбить, когда потеряешь к ней интерес или решишь, что она тебе мешает? Как ты могла мне сказать все это
