Сожалею о прошлом разе. Но я чувствую — это просто вас сохранило для этой скрипки. Только посмотрите на этот ус, это изящество, этот блеск! Какой тон. Какой тембр. Какая, мм, какая чудесная старая скрипка. Вы просто созданы друг для друга. А, без двадцати три. Мне надо идти. Вы ведь зарегистрировались? Хорошо... хорошо... очень хорошо! Пирс — профессионал! — доверительно говорит он мне. — Он вас научит, за какие ниточки дергать. Или я должен сказать: за какие струны? Ха-ха-ха. — И, очень довольный этими последними словами, он вышагивает из своего офиса, оставляя Пирса вне себя от волнения.
— Могу поспорить, Генри говорит всем и каждому, что скрипка создана для них. Могу поспорить.
— Полагаю, это часть его работы.
— Черт возьми, на чьей ты стороне, Майкл? — говорит Пирс одновременно жалобно и злобно.
— Да ладно тебе, — говорю я, кладя ему руку на плечо.
— Аукцион начинается через двадцать минут. Как мне до него дожить? — спрашивает он. — Я не могу сосредоточиться на газете, я не хочу вести бессмысленные разговоры, и я не решаюсь пить.
— Как насчет ничего не делать? — предлагаю я.
— Ничего не делать? — говорит Пирс, уставившись на меня.
— Да, — говорю я. — Пойдем вниз, сядем и вообще ничего не будем делать.
8.3
В три часа пополудни аукционист поднимается на свой подиум в большой комнате внизу. Он проводит правой рукой по седеющим светлым волосам, стучит по микрофону, поставленному перед его пюпитром, кивает паре лиц в аудитории. Молодой человек в зеленом фартуке стоит перед подиумом — у меня вдруг мелькает мысль, что он выглядит как помощник мясника. Он показывает лоты: поначалу несколько книг, относящихся к искусству игры на струнных инструментах; потом смычки: оправленные в серебро, оправленные в золото, с костяной колодкой. Помощник мясника довольно опасливо держит их за колодочку и за головку. Глаза аукциониста неторопливы и насторожены, его голос завораживающе отрывист. На нем темно-серый двубортный костюм. Его взгляд резко переходит от аудитории, где сидим мы, к телефонам слева от нас.
Цена смычка стремительно поднимается от изначальных 1500 фунтов, которая меньше половины наименьшей оценки в каталоге.
— Две тысячи двести здесь... да, против вас, передо мной... две тысячи четыреста... — (Молодая женщина на одном из телефонов кивает.) — Две тысячи шестьсот раз, два. — Он легко стучит молоточком по пюпитру. — Продано за две тысячи шестьсот фунтов... кому?
— Покупатель номер двести одиннадцать, сэр, — говорит женщина на телефоне.
— Номер двести одиннадцать, — повторяет аукционист. И останавливается выпить воды.
— Ты правда хочешь тут провести все это время? — спрашиваю я Пирса.
— Да.
— Но ты сказал, что еще два часа до времени, когда Роджери пойдет под молоток. Это все как бы вводная часть.
— Я хочу подождать здесь. Ты делай что хочешь.
Он не участвует в других торгах. Ему ничего другого не нужно.
Он мучается. Но он следит за ценами и указывает мне, когда что-то уходит за меньшие деньги, чем указано по низшей оценке. Это хорошее предзнаменование для него, правда? Я киваю. На таких мероприятиях я никогда не был. Я с трудом могу его подбадривать, настолько волнуюсь сам.
Главное, говорит Пирс, надо рассчитать полную стоимость, включая комиссию и налог, на каждом этапе ставок, и решить, какой максимум ты готов платить, и этого держаться, не важно, насколько лихорадочно идут ставки или соблазнительна цена. Карандашом он обводит сумму, выше которой отказывается идти, и подчеркивает ее, чтобы уж было окончательно ясно.
Он указывает на перекупщиков впереди. Несмотря на разногласия между ними и аукционщиками, они вполне рады поживиться добычей на территории врага. Через час после начала входит хрупкая, сильно накрашенная женщина среднего возраста, резко смеясь, красуясь и наслаждаясь происходящим. Она представляет одного из самых богатых дилеров. Более стеснительный бородатый парень отвечает на ее шуточки приглушенным хихиканьем. Кивком она делает ставки в нескольких аукционах, забирает свои семь магазинных сумок после получаса и нарочито задерживается в коридоре перед уходом.
Кто эти люди вокруг нас? Я узнаю скрипачку-любительницу, работающую в администрации «Уигмор-холла». Я вижу Генри Читэма, сидящего незаметно в стороне. Я узнаю пару лиц из оркестра или с записей. Но музыкальный Лондон — это целая вселенная, и остальных я не знаю.
После виолончелей пришел черед альтов и скрипок.
— Леди и джентльмены, — говорит аукционист, — не стесняйтесь напоминать о себе, если вам кажется, что я не заметил вашей ставки. Пальцы иногда непросто увидеть, особенно за каталогами, и очень неудобно возвращаться к уже закрытым торгам. Итак, джентльмен впереди, мои извинения, я принимаю вашу ставку — девятнадцать тысяч...
Пирс выглядит больным. Он медленно дышит, чтобы успокоиться. Его плечи расслабляются, когда одна из скрипок, оцененная в похожем интервале с той, которую он вожделеет, ушла за стоимость чуть выше ее нижней оценки. Такой медленный вначале аукцион сейчас несется с бешеной скоростью. В перевозбуждении Пирс перестал следить за порядком в каталоге, и быстрее, чем он ожидал, приходит очередь Роджери.
Когда скрипка была в его руках, она будто принадлежала ему. Но сейчас этот парень в переднике держит ее перед всеми.
Ее красно-коричневый лак лучится на золотом фоне. Она не стыдится своей «более поздней итальянской головки», и ей все равно, чья она. Месье Дентон и Дентон продадут ее тому, кому она нужна больше и у кого глубже карманы, тому, кто наиболее безжалостно заложит свое будущее, наиболее обеспеченному из жаждущих ею обладать.
Пирс не вмешивается, пока торгуются те, кто по телефону и в зале. Ее оценка — от 35 до 50 тысяч фунтов благодаря этой более поздней головке, будь она благословенна. Но торг уже на 28 тысячах — цена, за которую другая скрипка была уже продана.
Ничего не происходит, и наконец он поднимает свою табличку. Аукционист, похоже, успокоен.
— Тридцать тысяч от нового участника. Тридцать тысяч здесь из середины. Есть предложения? — Глаза аукциониста двигаются вглубь аудитории — сзади кто-то поднял руку. — Тридцать две тысячи. Я вижу тридцать две тысячи. — Его глаза на Пирсе, который легко кивает. — Тридцать четыре, тут есть тридцать четыре тысячи. — Зигзагом его глаза перескакивают туда-сюда между двумя оставшимися покупателями. — Тридцать шесть... Тридцать восемь... Сорок.
Я замечаю признаки замешательства Пирса: его руки сжимают каталог, он дышит нарочито медленно.
— Это против вас, сэр, — говорит аукционист, показывая шариковой ручкой туда, где сидит Пирс. — Сорок тысяч против вас; ваше слово?
Пирс собирает всю свою волю, чтобы не обернуться посмотреть на невидимого соперника, который с каждой ставкой быстро уносит громадные куски сбережений и заработков Пирса. Он легко, спокойно кивает.
— Сорок две тысячи, — говорит аукционист. — Сорок четыре. Сорок шесть. Сорок восемь.
Все останавливается, аукционист смотрит на Пирса и ждет. В конце концов Пирс кивает.
— Пятьдесят тысяч, — невозмутимо говорит аукционист. — Пятьдесят две. Пятьдесят четыре. Пятьдесят шесть. Пятьдесят восемь.
— Пирс! — шепчу я в шоке: он ушел на десять тысяч выше обведенной суммы.
— Пятьдесят восемь. Кто больше? Сзади?
Аукционист ждет. В комнате глубокое молчание. Ясно, что это не перекупщики, разумная цена для перепродажи превышена; это два музыканта, поднимающие ставки друг против друга. Эта вещь из клена и ели теперь между ними и, попав к ним в руки, их уже не покинет.
Пронзительно звонит чей-то мобильный: биип; биип; биип. Головы поворачиваются к источнику звука. Табличка Пирса падает на пол. Ошарашенный помощник в фартуке крутит скрипку в одном направлении, потом в другом. Аукционист хмурится. Телефон замолкает так же неожиданно, как и зазвучал.
— Я полагаю, это выходка «Кристис», — говорит он, вызвав вымученные смешки. — Так, после этого маленького эпизода, наверное, мы должны продолжить. Есть шестьдесят сзади? Да? Шестьдесят. Шестьдесят два? — Он смотрит на ссутулившегося Пирса.
— Не продолжай, Пирс, — шепчу я. — Что-нибудь еще появится на следующем аукционе.
Но Пирс смотрит на то, что держит помощник мясника, и кивает опять.
— Шестьдесят два. Есть шестьдесят два. Шестьдесят четыре? Шестьдесят четыре. Шестьдесят шесть?
Пирс кивает с побелевшим лицом.
— Шестьдесят шесть. Сзади — шестьдесят восемь? Шестьдесят восемь.
— Черт, —
