в письме, Джулия? Ты не могла хотя бы...
— По газону НЕ ходить. По газону НЕ ходить, пожалуйста. По газону НЕ ходить. — Строгая, низенькая и толстая полицейская идет дозором.
Тихие парочки расходятся по сторонам. Мы встаем.
— Но почему? — спрашиваю я оглушенно. — Почему?
— Тут знак. По газону, пожалуйста, НЕ ходить.
За травой на границе пруда гладкие камни, от них веет спокойствием. Я дотронусь до вас? Камни, ведите меня.
— А камни? — спрашиваю я.
— КАМНИ? — Полицейская поворачивается посмотреть.
— Про камни нет знака или есть?
— Майкл, — говорит Джулия; ее рука на моем предплечье. — Не спорь с ней. Пожалуйста. Пойдем.
— Спасибо, Джулия. Я теперь сам живу свою жизнь.
— Я вам ГОВОРЮ, по камням НЕ ходить.
— Если закона нет, какая разница, что вы говорите? Что вы сделаете, если я наступлю на камни?
— Я... Я... Я вам выпишу ШТРАФ, — говорит женщина, тыкая в меня пальцем.
И она удаляется вдоль по дорожке, постепенно исчезая. Мы отряхиваемся и с минуту стоим лицом к лицу. Я ее не поцелую. Мне нужен покой. Я пойду к краю воды и потрогаю гладкие круглые камни.
Джулия опять протягивает мне пластинку. Мы оба однажды любили эту музыку. Это то, что я потерял и потом нашел.
Я смотрю на пластинку, потом на нее и швыряю эту несчастную, мучительную вещь в пруд.
Она тонет. Я не поворачиваюсь, не вижу лица Джулии. Я оставляю ее там и ухожу.
7.19
Улицы полны звуков. Я сижу в моем гнезде над миром. Ветер бьется в окна, но, кроме него, — ничего.
Мой взгляд падает на ее тетрадь, ее нож для бумаг. Нет, пусть они остаются, какой смысл восставать против вещей.
На автоответчике нет сообщений. Я выключаю его. Время от времени звонит телефон. Я не отвечаю. Кто бы это ни был, он устает ждать ответа.
Я сижу, пока небо не темнеет.
Небо серо, в комнате еще не холодно. Позволь мне сидеть в тишине. Позволь моей голове упасть мне на грудь. Позволь мне, оставив надежду, найти покой.
7.20
Телефон сходит с ума, сводит с ума. Я оставляю его звонить. Он продолжает звонить, двадцать, двадцать пять звонков, каждый всверливается в мякоть мозга. В конце концов я поднимаю трубку.
— Да? Алло.
Женский голос:
— Это «Лондонские приманки и наживки»? Почему вы не отвечаете на звонки? — Резкий противный голос с южным акцентом.
— «Приманки» — как для рыбалки?
— Да. Конечно.
— Да, это «Лондонские приманки и наживки». Что вам угодно? — Мой голос должен звучать довольно дико.
— Прикормки для форели.
— Прикормки для форели? Я вам не советую.
— Почему же нет?
— Форель лучше ловить руками.
— Я не спрашивала у вас совета...
— Я тут новичок. Какие именно прикормки для форели вы хотите?
— Что вы вообще имеете в виду?
— У нас есть маленькие, средние, большие; кофейные, шоколадные и лакричные; гофрированные, шероховатые, суперсильные...
— Послушайте, это ведь компания «Лондонские приманки и наживки»?
— На самом деле нет, но, судя по количеству звонков, может, и да.
— Как вы смеете со мной так разговаривать? Это просто неслыханно!
— Разрешите вам напомнить, мадам, что это вы мне позвонили? Я вот собираюсь позвонить четырнадцать семьдесят один, чтобы узнать ваш номер и играть вам «Die Forelle» по телефону каждую полночь.
— Это совершенно невыносимо. Я пожалуюсь на вас вашему менеджеру, в полицию!
— Можете делать все, что вам взбрендит, мадам. Только перестаньте звонить по этому номеру. У меня был тяжелый день, я такого даже вам не пожелаю. Меня бросила Любовь всей моей жизни, полиция хотела меня арестовать, так что ваши угрозы мне не страшны. И я бы не рекомендовал прикормки для форелей, потому что последние исследования показывают, что девяносто девять и девяносто три сотых процента тех, кто использовал прикормки для форели в тысяча восемьсот восьмидесятом году, после этого умерли.
На том конце провода возмущенно ахают, и связь умирает.
Я выключаю звонок и сижу, не двигаясь, час за часом. Я ничего не слушаю и ничего не жду.
8.1
Ежедневные обязанности держат меня на плаву. Мы встречаемся вчетвером, и наши голоса переплетаются. Я играю, меня хвалят мои коллеги по квартету, а я вожу, вожу смычком, моя скорбь безошибочно ведет меня сквозь эти ноты. Моя скрипка чувствует, где я отступаю, и держит меня на простом и прямом пути. Как мало времени нам с ней осталось вместе!
Восход солнца, закат солнца. Каждый день я работаю так, как должно. Мы выступаем, и наш безумный поклонник снова появляется, чтобы преследовать нас своим обожанием. Можно ли с ним что-нибудь поделать? Почему Эллен закрывает на это глаза? На нас приходят посмотреть, нам задают вопросы в артистической. Я вне всего этого.
Скрипка моя, я так же, как ты, горюю, и в то же время благодарю небо за эти несколько месяцев отсрочки. Твои струны мне верны. Как дипломированный геодезист обойдется с тобой? Он тебя оценит и разделит верхнюю и нижнюю деку между дочерьми. Твой золотой отлив вольется в его финансы. Насколько густой, насколько прокисшей должна быть кровь, чтобы вытравить кровное родство?
По ночам я должен использовать алфавит глухонемых. Одна моя рука будет говорить с другой и знать, что она делает. Ощущаемый, ощущающий, ощутимый, чувствительный, чуткий.
Я пропускаю, не говоря вслух: чувственный. Еще два: чутьистый, ощутительный, в значениях которых я не уверен. Так я оставлю два пальца из десяти бессловесными. Она может играть на двух мануалах, а я не могу, но что расшевелит волосковые клетки ее внутреннего уха в их порушенной среде?
Восход луны, закат луны. И в Бостоне недели бегут в том же ритме. Нужен ли мне список растений, которые Гольфстрим дарит лондонским площадям? Отмечать ли их в неизменном календаре цветными пятнами пигментов и соков? Золотая шелуха липовых семян собирается кучками вдоль тротуаров. Земля возле Круглого пруда покрыта пыльно-белой травой мятлика. Все это, кажется, произошло от новолуния до новолуния. Но тогда дождь стучал, почти грохотал о сикоморовое дерево за мной. А сейчас это скорее пар, смешанный с пыльцой липовых цветов, поднимающийся с травы и остающийся под самыми низкими ветвями.
8.2
Боярышник весь в зеленых ягодах, и пираканта созрела. Ноги меня не держат, руки ищут, за что зацепиться. Дни стоят знойные и правят на улицах бал. Я сказал, что не могу без тебя спать. И все же я сплю. Чему тут удивляться?
Я в аукционном доме «Дентон», хочу посмотреть, как Пирс будет делать ставки; сам я еще не готов так изменить моей скрипке, хоть скоро и придется. Пирс равнодушен к своей. Но сейчас он видел, держал в руках и слышал ту, которую полюбил, он взял ее у «Дентона» и пару дней играл на ней в нашем квартете. Она покрыта красным лаком с черными трещинками. К сожалению, ее головка сделана не тем же мастером, что и все остальное. С точки зрения Пирса, это скорее к счастью, поскольку умаляет только ее денежную стоимость. У нее большой напористый звук, немножко слишком мрачный и гулкий на мой вкус, но Пирс влюблен в нее со всей страстью неожиданной и достижимой — да, достижимой! — любви. Со всеми его сбережениями и займами он как раз сможет достичь предполагаемой цены. Дополнительные 15 % аукционеру напрягут его до предела, но он знает, что эта скрипка должна быть его. Он будет выплачивать годами.
В каталоге аукциона скрипка обозначена как «Пьетро Джакомо Роджери». Генри Читэм, облаченный в зеленый замшевый пиджак, любезный, по-отечески заботливый глава отдела музыкальных инструментов в «Дентоне», взял Пирса в оборот. Возмущенное фырканье, беспокойное поглядывание на часы и деловитые взгляды, которыми он окидывает комнату, увешанную скрипками, сопровождают его монолог, такой уверенный, такой доверительный.
— О да, дилеры музыкальных инструментов говорят, что мы, аукционщики, только гонимся за быстрыми прибылями, но что-то я не видел дилеров, умирающих от голода. По крайней мере, у нас все предельно ясно. Если подумать, цена — просто самая высокая ставка на открытом аукционе плюс наша достаточно скромная комиссия. Ну хорошо, мы получаем и от дилера, и от покупателя, но вы же знаете, издержки и все такое... Но мы уж точно не ввязываемся во всякие махинации, как они. Дилеры! Если нас с ними сравнивать, то мы просто святые. Ну, успеха, Пирс, мой мальчик, я надеюсь, вашу ставку не перебьют.
