ему привлекательности в глазах девушек — не то что какой-нибудь бородач, понимаешь? Он хотел чаще видеться, наедине, для репетиций. Он на самом деле звонил мне домой тем летом. К счастью, я сама подошла к телефону, но, может, он и раньше звонил и клал трубку, когда подходил папа. Он сказал, что хотел узнать, не забросила ли я пение. А потом говорит мне, как одиноко в Грэнби летом.
Я отметила, что она говорит с заученной собранностью и привычкой к монологу, какая может выработаться после множества сеансов терапии.
— Мы возвращаемся осенью, и Талия — новенькая, и я убеждаю ее попробовать себя в «Причудах». Сразу стало ясно, что он запал на нее. В чем самый пиздец: когда это была я, мне казалось, все окей, а тут я смотрю на них, и меня выворачивает. Значит, я ревную, так получается? Талия такая красотка, а я-то, дура, думала, что нравлюсь ему — куда деваться. Но меня напрягает, как она ведется на это. Так я об этом думаю: что он клеит ее, как и всех, а она ведется. И она зашла настолько дальше меня. Помню, один раз той осенью мы пошли по магазинам, и она стала смотреть всякое такое сексуальное белье, такие черные кружевные модели, и спрашивает меня, как я думаю, понравятся они ему. Я такая: «Но он ведь никогда их не увидит, да?» А она: «Ему нравится при свете».
Я сказала:
— О боже.
Я смотрела на свое лицо и удивлялась, что оно не горит огнем. Мне нужно было позвонить Эми Марч, сказать, чтобы она вызвала Бет повторно, но сперва нужно было перевести дыхание.
— Ты знала, что это я свела их с Робби? — сказала она. — Я так старалась, чтобы они стали парой, чтобы отвлечь ее от мистера Блоха. Только это не сработало. К тому же Робби был с ней тем еще засранцем. И я… много лет я говорила себе, что, наверно, просто хотела, чтобы я одна пользовалась вниманием. Но иногда, когда мы молоды, мы умнее, чем думаем. Может, это напрягало меня не потому, что я ревновала. Может, это меня напрягало потому, что напрягало.
После этого она так долго ничего не говорила, что я почувствовала, что должна что-то сказать.
— У тебя хорошие инстинкты, — сказала я.
— Мы поехали тогда на оперу, и она все время исчезала с ним, хотя там был Робби. А я все звала ее заниматься всякой фигней, только бы отвлечь от него, и мы так жестоко посрались. Несколько недель не разговаривали.
Я считала себя наблюдательной, а сама не замечала того, что творилось у меня под носом.
— Не хочу, чтобы ты подумала, что я из-за этого ненавидела Грэнби. Девочки были ужас. Мальчики были ужас. На первом курсе нас заставили пройти такой дурацкий анонимный опрос по сексу на этом семинаре ОБЖ, и ебаная… даже не скажу, кто это сделал, но она нашла пачку этих тестов и взяла мой, потому что я одна написала, что у меня был секс. И показала всем в школе, а я даже не понимала, почему все шепчутся обо мне. У меня было два выбора: краснеть и всех шугаться или открыто все признать. Я попыталась бросить учебу, но мой отец… не знаю. Короче, я осталась.
Я вспомнила тот унизительный случай. Донна Голдбек — вот кто это была — показывала ее тест с ответами по всей общаге вместе с запиской, которую Бет набросала для нее в таксофоне. Ей нужно было как можно больше мнений о том, совпадает ли почерк.
— А знаешь, в чем ирония? У меня вообще не было секса. Я же в новой школе, все эти ребята кажутся такими искушенными, и я думаю: «Я, наверно, одна такая, у кого этого не было». В четырнадцать, блядь, лет. Вот и написала «да» на все эти вопросы, потому что боялась, что кто-нибудь глянет мне через плечо и решит, что я ханжа. А в итоге такая обраточка вышла.
Я сказала:
— Мне так жаль, что это случилось с тобой. И хочу честно признаться, мне жаль, что я принимала в этом участие. Говорила об этом. Не стану делать вид, что этого не было.
Сама бы я ни за что на свете не додумалась, что приложила руку к травле Бет Доэрти.
— Я никого не виню, что они поверили в это. Даже сейчас с моими детьми меня эта тема дико смущает. Я говорю им не верить сплетням, а дочка мне: «Но сплетни помогают нам понять, кто абьюзер». У нее такой словарь в двенадцать лет, и это взрывает мне мозг. Мне ей, что ли, сказать: «Да, верь этим сплетням, а другим не верь. Верь только сплетням о мужчинах?»
— Ну, — сказала я, — верь женщинам. Это не идеальный вариант, но, может, для начала.
Бет резко повернула голову и впервые посмотрела на меня.
— Извини, но не твоего ли мужа зачмырили женщины?
Ее голос сделался таким ехидным, словно она только и ждала момента, чтобы уколоть меня. Привет, «клевая кофточка».
Я сказала:
— Кое-кто сводил с ним счеты.
— Кто бы говорил. Ты не веришь той женщине, но веришь другим, когда это тебе удобно.
— Не думаю, что это корректное сравнение.
Бет снова посмотрела на себя в зеркало, выровняла дыхание. Мы снова были в студии йоги.
— В любом случае, я все об этом читала.
— Да, — сказала я, — он заметная фигура. Но я хотела сказать, что мне жаль, что это случилось с тобой.
— Помнишь, я на старшем курсе встречалась с Дорианом? Мы расстались, когда я была на первом семестре в Пенне, но это был год моей жизни. Он относился ко мне… из всего делал хохму. Он — это все худшее, что было в Грэнби, в одном флаконе.
Бет и Дориан так часто расставались и сходились, что это стало у нас темой для шуток: снова-здорово. Она приходила в класс с опухшими красными глазами, и Фрэн передавала мне записку: «Беда в любовном гнездышке!»
— Мы были в лыжном домике Майка Стайлза в Вермонте, и там была камера видеонаблюдения, на переднем крыльце. Так Дориан каким-то образом переставил ее в спальню, а потом привел туда меня. Он всем сказал смотреть на монитор, а я понятия не имела.
Мои глаза расширились в зеркале, а рот открылся, силясь произнести что-то адекватное.
— Кошмар.
— Они все там сидели и смотрели, чем мы занимались. А я вообще не хотела, как он делал. Дориан считал, это так смешно.
— Кошмар.
Я попыталась вспомнить, кто там мог быть, кто мог сидеть там и смотреть, покатываясь со смеху. Майк Стайлз, само собой. Робби. Чтобы Талия на это смотрела, я не могла себе представить. Она бы сказала им, что это гадко, и вышла из комнаты.
«Они до того горячие, — так мне говорила Донна Голдбек о Бет с Дорианом. — Как они ссорятся. Типа искры летят. Они орут друг на друга в доме Стайлза, а потом типа через пять минут уже трахаются наверху».
И я поверила ей на слово: что это горячо, что это достойно зависти, что это такой уровень отношений, к которому можно только стремиться.
— Ты просто не понимаешь, — сказала Бет. — Ты говоришь, кошмар, а сама понятия не имеешь. Тебе ничто не угрожало. Ты никогда не была в таком положении.
— Мне ничто не угрожало?
Я попыталась осмыслить это.
— Господи, Боди. Ты была странная. Ты была стремная. Ты вечно закатывала глаза на все, что мы говорили, словно считала нас пошлейшими людьми на свете.
С этим я спорить не стала. Я могла бы рассказать ей кое-что о моей жизни, о моем детстве, могла напомнить ей, что это она назвала меня дрочилкой. Но я давно усвоила не меряться с людьми своими травмами. Я сказала:
