— Владимир Иванович! К вам одноглазая просится. Что делать? — просунул дежурный голову в кабинет.
— Веди! — согласился Коломиец.
Любка вошла в кабинет без обычного для нее крика.
— Что вы хотели сказать мне? — вспомнил укор Пономаревой следователь. И, указав на стул, предложил присесть.
Одноглазую ошеломила перемена в отношении к ней. Она испуганно огляделась по углам. А следователь словно нарочно сказал:
— А ведь когда вы умыты и причесаны, никто бы и не поверил, что на Сезонке живете! Приличная женщина. Приятно посмотреть.
— Может, на ночку запросился, а? В камеру! Уж с кем только не каталась, с лягавым — ни разу не доводилось, — раскрыла Любка рот.
— Эх, жизнь! Женщина как женщина передо мной. А заговорила, и все уваженье пропало. — Он махнул рукой и спросил коротко: — Что хотела?
— Я насчет Алешки. Какой у нас на Сезонке убирал. Это верно иль показалось, что мертвый, убили вы его?
— Не мы. Фартовые…
— Как? Они? Ведь он мой последний полюбовник был! Целых полгода… Я всю мечту на него положила! — взвыла баба горестно.
Коломиец опешил. О своих связях с Любкой осведомитель ничего не говорил. Он был одинок всю жизнь. Никогда не имел семьи. И следователю казалось, что живет этот человек одним днем, не привязываясь душой ни к кому на свете, словно зная заранее, что жить ему недолго, и, уходя, не хотел жалеть ни о ком.
— Выпей воды. Успокойся. Не рви себе душу, — успокаивал он Любку.
— Мне можно проститься с ним? — попросила, кусая губы, женщина.
…В морге, едва Волков откинул простыню, одноглазая залилась слезами. Она отмыла изуродованное, избитое лицо мужика. Поцеловала в холодные губы и предложила:
— Поехали…
Вернувшись в горотдел, свернула следом за Коломийцем. Вошла в кабинет. Сев напротив следователя, сказала:
— Все кончено. Ничего больше нет. И его у меня отняли. Радость мою. Коль так, пусть им его горькое отольется. Пиши, следователь. Все пиши. Сама расскажу. — И, подождав, пока Коломиец достанет бумагу, заговорила: — Кенты обещали мне не трогать Алешку. Я им верила. Ведь на Сезонке нет никого, чтоб они в своих лапах не держали. И нас с Алехой. Меня сфаловали пойти в морг, обещая, что приткнут меня в баню работать. И чтоб жила, как все. Я и пошла. Обещали ничего не утворить. Только заглянуть в морг мне велели. И, коль узнаю кентов, дать знать. Я узнала. А они велели следить, когда морговский потрошитель на обед пойдет.
— А почему не дождались конца рабочего дня, ночи?
— Опасно. Сторож мог увидеть. Шум поднять. Старик там сидит дотошный. Морг пуще банка сторожит. При нем — две собаки, злей целой «малины». Вот и решились управиться днем.
— Зачем они это сделали?
— Не без понту. Они в дело подколотыми пошли. Под кокаином. Поспорили, что ожмурят всех лягавых. Заранее обговорили навар. И в залог взяли «рыжуху». Не верили пахану. Тот, случалось, обжимал фартовых в конце. Куда они ее затырили, никто не усек. Вот и вздумали обшмонать жмуров. Своих хаз и даже шмар постоянных у них не водилось. Трясти кентов в морге — времени не было. К реке в брезенте приволокли. Там — в лодку. И все. На моторе быстро смылись. Меня, как только кентов в лодку кинули, домой прогнали.
— Нашли что-нибудь? Не слышали?
— Обратно они вернулись через пару часов. «Рыжуху» взяли в подкладе клифтов. А самих — в распадке забросали. На гнилом ручье. За нефтепромыслом.
— Неужели они не могли дождаться, пока их похоронили бы, как положено?
— Этого больше всего боялись! Ведь кладбищенские могильщики обязательно узнают, кого хоронят. И не только «рыжуху», все барахло с кентов сорвали бы вместо магарыча за свои труды. Но… Боялись, что вы не отдадите кентов на кладбище, где с могильщиков вытрясти могли «рыжуху». Тряслись, что по-зэковски их отправите на тот свет. Велите обсыпать известью и сжечь. А там — полкило «рыжухи»! Вот и заполошились.
— Впервые слышу, чтобы на дело ходили фартовые с золотом. Ведь риск и провал никто не исключает. И что тогда? Как? В зону золото не пронесешь. Да и что с него толку в заключении?
— Еще как проносят. Вот без него в ходке трудно. А с «рыжухой» — лафа! Вот только «грев» не посылали б им с «малины». За прокол.
— А если бы вернуть его пришлось? Потребовали б, как не отработанные?
— У всех доля в общаке имеется! Она всегда больше залога. Потому не чужое, свое сгребли. «Малина» терять не захотела.
— А где же столько золота взяли?
— Чудной вопрос. Для чего есть ювелирки? Их трясут. То, что вы находите, крохи! Основное в общаках! Там десятки ювелирок, заначки зубников. Вам такого и не снилось!
— Кто же все-таки побывал в морге?
— Дубина и Макака. Обоих видела рядом с Алешкой. Немного пережили моего дружка. Вы их…
— Кроме них кто был? Вдвоем они не справились бы, — не поверил Коломиец.
— В лодке был кто-то. Но я его не видела.
— Давно с фартовыми дружна?
— Да уж не мало минуло. Зато нынче не станет меж нами ладу. Алешку у меня отняли. А зачем, за что? До гроба этого не прощу! — заплакала баба.
— Сколько воров у Медведя?
Любка вытерла лицо. Перебирала пальцы на руках. Сбивалась. Потом ответила уверенно:
— Десятка три наберется…
— Сам Медведь в дела ходит?
— Вот этого не знаю.
— А за что Коршуна убивали?
— Разве он живой? — изумилась баба неподдельно. И, не услышав ответа на свой вопрос, ответила: — Не верите мне. Боитесь. А ведь я к вам со всем сердцем. Обидели вы меня. Все. Будь я на воле в тот день, может, жил бы мой дружочек. Уж до чего он чудной был, до чего добрый и понятливый! На всем белом свете он один никогда меня не обижал. Не зажимался на слова добрые, на ласку. Ни одного куска, ни глотка от меня не утаил. Как теперь без него жить стану?
— Так в чем Коршун провинился?
— Слышала, Медведю не потрафил. А правда это или нет, кто знает? — развела руками Любка.
— Медведь где живет нынче? Есть у него своя хаза?
— У него вся Сезонка в кулаке. Где хочет, там и канает. Слова не пикнет никто. Жизнь никому не надоела.
— А вот вы, если надо, сумели бы найти его?
— Да кто меня к нему пустит? Он не просто фартовый. Он — пахан. Его пуще банка стерегут. Чтоб ему родными мудями подавиться! — всхлипнула баба.
— Где он чаще всего живет на Сезонке?
— Да в доме зубного врача. Когда тот на материк собрался, он его хоромы занял. Но редко ночует там. Особо в последнее время. Чаще хазы менять стал.
— А Коршун чем ему был обязан?
— Такого мне не говорят. Я не фартовая! Шмарам много знать не положено. А я из подружек давно вышла. Как старая серьга. Выбросить — жаль, подарить — стыдно. Одному Алешке была нужна.
— Где ж свой общак «малина» держит?
— Если бы я про то знала, давно б в нем попаслась и слиняла бы на материк со своим дружочком! Уж я бы не проморгала. Да только и сами законники не все знают, где Медведь мошну держит. Только он всегда знает доподлинно, где кубышка! Другие вякнуть о ней боятся. Медведь любопытных не держит в чести.
— Вы ему подружкой были?
— Нет. Я с другим паханом хорохорилась. Он с ходки не вернулся. Загнулся в зоне. Для Медведя старая стала. На что я? Вон какие чувихи нынче подросли на Сезонке! Не очень он их вниманием жалует.
— А где брали деньги на жизнь?
— Когда как. Случалось, фартовые, по старой памяти, чаще по бухой, жалели, чтоб не сдохла. Иногда бутылки сдавала. На это жила. То чувихи кормили остатками. Все равно собакам выкидывать. А потом Алешка на содержание взял.
— А теперь как будете?
— Не знаю. В тюрьме с голоду никто не сдох.
— Как с кентами за дружка рассчитаешься? — улыбнулся Коломиец.
— Это, если до воли дотяну, справлю. Без балды! — пообещала, побледнев, женщина.
— Говорят, силен Медведь не по-человечьи?
— Не знаю. Да только сдается мне, что темнят фартовые, а все от того, что кому охота дышать в клешнях обычного законника? Это ж западло! Вот и лепят ему легенды на сраку. Чтоб хоть чужие уважали, боялись его, заодно — «малину». Такое бывало завсегда. А хватит их пахана заезжий стопорило, по неведенью, от того Медведя, как сдается, одно мокрое место останется.
— Ваш дружок с Медведем был знаком? — глянул в лицо Любки следователь.
— Мой Алешка честным человеком был. Не воровал. И хотя фартовых знал, не кентовался с ними. Своим горбом кормился. И меня содержал.
— Ну, а если бы я вас отпустил, что стали бы делать?
— Фартовых наказала б! За Алешку. Узнала бы, кто убил. И туда же отправила, без жали.
— Каким путем? — изумился следователь.
— Петуха пущу. Когда они бухие будут.
— А сявки? Эти не пьют…
— Стремачей сама упою до визгу. На поминках. Они не откажутся за упокой на холяву ужраться. Ведь дружили с ним.
