Центром внимания за столом, естественно, была сияющая Вика и не менее счастливый Николай Петрович. Алла Борисовна походила на заботливую наседку, суетящуюся вокруг своих цыпляток, кудахтала радостно, видимо, еще не совсем веря: «Да как же так, Викочка, ну пройдись еще раз — я посмотрю»! Вика смущалась, ее тут же просили всем хором, она делала круг по комнате под радостные восклицания присутствующих, а Алла Борисовна, слегка захмелевшая от водки и счастья, металась от Вики к Николаю Петровичу — целуя и обнимая обоих.
— Радость-то какая!.. — все повторяла и повторяла она, — а ведь мы только сегодня утром были в больнице и нам сказали, что сделать ничего не могут. Радость-то какая! Николай Петрович, как вас отблагодарить? Я все деньги, какие есть… и мы еще соберем, — обвела она рукой вокруг стола, — все отдам!..
— Алла Борисовна, — перебил ее Михайлов, — некрасиво, когда вы говорите о деньгах, не за деньги я пошел за вами, даже не зная — есть они у вас или нет. Просто такая молодая девушка не должна мучиться всю жизнь и, наверное, было бы подлостью — не помочь вам, если есть возможность. Я прошу вас — не обижайте меня.
— Но, как же мне отблагодарить вас?! — она в растерянности смотрела на него, готовая в порыве охвативших чувств сделать все, что угодно.
— А вы уже отблагодарили меня, ведь сегодня, в какой - то мере, и мой праздник. И разве счастье одних не приносит радости другим людям? Посмотрите, — он обвел рукой присутствующих, — вы видите недовольных? Я, например, давно не видел столь искреннего радушия.
— Тогда, дорогой Николай Петрович, — голос ее прерывался, — будьте нам самым близким и родным человеком и все равно знайте, что мы у вас в неоплатном долгу, — она, всхлипывая, обняла Михайлова, — Вика, Вика, ну иди же сюда…
И так замерли они на минуту, обнявшись втроем, и слезы катились по Викиным и маминым щекам.
Когда все снова уселись за стол, Николай Петрович встал и произнес:
— Я хочу поднять этот бокал за то, что бы не было слез в этом доме, за то, что бы счастье больше никогда не покидало его. За Вику, за здоровье!
Все радостно зашумели, звеня бокалами, закусывая, вели обычный застольный разговор о врачах, методах лечения и, конечно же, в таких случаях всегда находился человек, вспоминавший, что тогда-то, там-то один доктор тоже вылечил неизлечимого больного.
— Скажите, Николай Петрович, как вам удалось вылечить Вику? Ее осматривали профессора и все безрезультатно, — спрашивала одна дородная блондинка.
Михайлов ждал этого вопроса.
— Вы знаете, простите, я забыл, как вас…
— Светлана Ивановна, я Викина тетя, — подсказала она.
— Вы знаете, Светлана Ивановна, есть такое понятие — врачебная тайна, поэтому я охотно демонстрирую результат своего профессионального труда, но не его методику, — с улыбкой произнес он.
— Ишь ты, чего захотела, — поддержала Михайлова Алла Борисовна, — может, тоже в доктора пойдешь? — все засмеялись.
— Скажите, а вы только вот такие болезни лечите? — спросила женщина лет 30-ти.
«Это уже лучше, — подумал Михайлов, — наверняка она не просто так спрашивает, а это уже клиентура, а клиентура — это имя».
— Вы просто так спросили или свой интерес имеется? — в свою очередь переспросил Михайлов.
— Сын у меня, девять лет, постоянно лежит в гематологии. Врачи говорят лейкоз, необходима операция — пересадка костного мозга, лучше в Германии, а где ж такие деньги взять?
Она опустила голову, и Михайлову показалось, что у него защемило сердце, словно наболевшее и накипевшее чувство безысходности, бессилия в борьбе за здоровье мальчика, передалось ему. Сколько горя необходимо перенести, глядя на неизлечимого ребенка, при этом не показывая ему, скрывая истинное положение дел.
— Я понял вашу проблему, простите…
— Любовь Ивановна, я тоже тетя Вике, сестра Светланы, — подсказала она.
— Еще раз простите, — повторил он, обращаясь ко всем, — я в этой суматохе не запомнил, как кого зовут, — и уже повернувшись к Любовь Ивановне, продолжил: — Давайте мы завтра созвонимся, нет, еще лучше сделаем так — вы приведете сюда своего сына часа в три, хорошо?
Любовь Ивановна кивнула, с надеждой всматриваясь в глаза Михайлова, и со вздохом произнесла:
— Может, хоть немного удастся облегчить его состояние, его болезнь неизлечима, к сожалению.
— Утро вечера мудренее, — загадочно изрек Михайлов.
* * *
Раннее ноябрьское утро, сыпал мелкий снежок при полном безветрии, необычно мелкие снежинки, словно зимний туман, плавали в воздухе и искрились в лучах восходящего солнца.
— Посмотри, Александр Николаевич, — сказала Зина, — и снег, и солнце, день чудесный, какая прелесть!
— Да-а, красиво! Это пороша…
Они шли вдвоем после суточного дежурства по утреннему городу, вдыхая свежий воздух, который, как бы наливал энергией их уставшие за ночь тела. Говорить и думать не хотелось. Хорошо вот так, просто, побродить по свежему снегу, полюбоваться домами и улицами, которых в суете не замечаем.
Зина подняла глаза, оказывается на доме, мимо которого они проходили, имелся красивый гипсовый орнамент. «А я ведь не замечала его раньше, хоть и проходила здесь тысячу раз, — подумала она. — И сколько мы еще не видим прекрасного в нашей спешке? Мимо пробегают культурные ценности, а мы зациклены на схеме: дом — работа — дом. Да и культура опустилась сейчас — ниже некуда, в массовом смысле. Социальное падение тянет все за собой… Что это я расфилософствовалась? Интересно — о чем сейчас думает Гаврилин»? Зина взглянула в его лицо, слегка обросшее за сутки щетиной, посеревшее, скорее, от эмоциональной усталости.
А Гаврилин, не смотря на напряженные сутки работы, думал вовсе не о постели, в которой не мешало бы поспать часиков пять-семь.
«Хорошо бы вот так вдвоем оказаться сейчас в лесу, на берегу еще не замерзшей речки, крепко прижать к себе Зину и смотреть на сверкающий снег, темные убегающие воды и мечтать… вдвоем. Жарить шашлыки, валяться в снегу, убегать и, догнавши, целовать раскрасневшиеся щеки».
Александр Николаевич вспомнил недавно прочитанные стихи, показавшиеся ему, на первый взгляд, слегка детскими.
— «Здесь все, как в сказке происходит, и целый бес в меня залез», — вслух, задумчиво повторил он, — «как для меня писал…»
— Что, что вы сказали, какой бес? — переспросила Зина.
— Да нет, это я так, стихи вспомнил, — рассмеялся он, — хорошо-то как! Можно, Зина, я возьму вас под руку?
— Можно, только лучше это сделаю я.
Она взяла его и, заглянув в лицо, спросила:
— А вы любите стихи?
— Да, иногда я их читаю. Пушкин, Лермонтов, особенно Есенин, современные поэты. Люблю лирику, стихи на злободневную тему…
— Это как? — переспросила Зина.
— Когда есть все — и лирика, и тема дня.
— Ой, как интересно, почитайте, пожалуйста!
— Да мы уже пришли, — глянул он на здание горбольницы.
— Ну, пожалуйста, Александр Николаевич, — защебетала Зина, обхватив его руку двумя своими и заглядывая в лицо.
— Хорошо, — улыбнулся он, — только мы ведь договорились — когда одни: Саша. А почитаю в следующий раз. Обязательно.
— Саша, — Зина встала прямо перед ним, — давай пошлем Его к черту со своими предсказаниями, язвами и прочее… Давай махнем ко мне домой, посидим, выпьем рюмочку… чая, — резко сменила она тему.
— Расслабиться нам не помешает…
Гаврилин внимательно посмотрел на Зину. Предложение обрадовало его — не нужно таскаться по обрыдлой больнице, искать предлог совместного завтрака. Он не хотел сегодня отпускать ее домой, расставаться с ней, что-то резко перевернулось в нем и ощущение магнитной тяги не проходило. До этого дежурства — обычная индеферентная медсестра, как и многие другие, на которых он не обращал никакого внимания. Но теперь ему хотелось знать о ней все, быть с нею рядом, слышать ее голос, ощущать ее волнующий запах…
— Отлично, это здесь рядом, — прервала его мысли Зина, увлекая его за собой.
Взбодренный предложением, Гаврилин следовал за Зиной, чувствуя, что она стала ближе ему. Ее рука тверже, увереннее держала его, но не это главное, это всего лишь следствие возникших взаимных процессов.
Суетясь, Зина накрывала на стол — огурчики, помидорчики, салат, колбаса… и вот на столе появился коньяк. Гаврилин взял его в руки и протяжно произнес:
— Лу-и-дор. Французский?
Зина кивнула.
— Это мой любимый, я не пью другой — или водку.
— Зиночка, давай лучше перенесем все на журнальный столик — на диване нам будет удобнее.
— Давай.
Они быстро перенесли все на журнальный столик, подкатили его к дивану и наконец-то уселись. Александр взял маленькие рюмочки.
— Какая прелесть! Где ты такие достала?
Хрустальные рюмки, чуть меньше обычных, для коньяка, но, о диво — внутри на тоненькой ножке сидел самый настоящий чертик и тоже наливал себе коньяк. Все это было так искусно сделано, что Александр Николаевич не мог оторвать глаз.
