который пялился на тебя. Тоже псих. Он тут убирает все дважды в день. Приносит еду.
— Что от нас хотят?
— Не знаю. Кормят, лечат, иногда исследуют на медицинском оборудовании.
— Ты тут так и сидишь одна?
— Да нет, раньше все камеры были заняты. Только женщины. Для мужиков свой сектор. Ящер приверженец старомодных правил — девочки отдельно, мальчики отдельно.
— А куда же люди делись?
— Увели. На их место приводили других.
— А ты?
— А я жду. В отличие от тебя я вовсе не прекрасный экземпляр. Дурь покуривала. Кокаинчиком баловалась. Здоровье уже не то. А им больше здоровые нужны.
— Зачем нужны?
— А кто их знает. Нужны. И я нужна. Иначе бы не держали.
— А ты здесь давно?
— Не считала.
— Ты так спокойна.
— А чего? Давно уже отволновалась. Я же сказала — это трупохранилище. Мы трупы, новенькая.
— Меня Настя зовут.
— А мое имя тебе нужно?.. Ну ладно, Инта.
— Почему Кувалда обещал ко мне вернуться?
— Узнаешь.
— Но…
— Не надоело языком молоть? Помолчи.
Кувалда пришел, как и обещал. Глаза его горели, словно у оборотня, руки жадно тряслись. Он пожирал Настю глазами.
— Hy, красавица, готова?
— К чему? — прошептала она, чувствуя, как внутри у нее все обрывается.'
Кувалда отпер клетку и шагнул к Насте.
— Не обижу, красавица…
Он сжал ее в мощных руках, твердых, как прутья металлической арматуры.
— А-а! — закричала Настя.
— Кричи, милая. Кричи, красавица… Оно мне больше нравится.
Он засопел. По его подбородку текли слюни, он шмыгал носом.
Настя сделала невозможное — она сумела немножко ослабить хватку Кувалды. Потом еще более отчаянным усилием вырвалась, прижалась к стене и с размаху ударила по слюнявому квадратному лицу.
— Гы, — удовлетворенно хмыкнул он, встряхивая головой и слизывая выступившую в углу рта кровь… — Мне такие больше любы.
Он прижал ее к стене. Теперь она не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Настя поняла, что не сможет выдержать такого. Она умрет — и это станет для нее лучшим выходом.
— Ох, хороша, — проворковал Кувалда, притираясь к девушке каменным телом…
Иосифа Немцовича, директора общества с ограниченной ответственностью «Гейша», наконец перевели из двадцатой камеры бутырского изолятора предварительного заключения в новую камеру. Старая огромная камера была переполнена выше нормы раза в три. Приходилось спать в две смены и делить одну и ту же койку.
В камере прописалась злобная шантрапа, воришки, уличный грабитель, три схваченных за руку кавказских абрека и пара директоров фиктивных фирм, получавших на фабриках товар и забывавших за него расплачиваться. Серьезные преступники по заведенному обычаю содержались в гораздо более приличных условиях и надеялись выйти гораздо быстрее. А совсем крутым ворам в изоляторе жилось довольно уютно. Года два назад они даже назначили здесь воровскую сходку, на которую прибыли и несколько авторитетов с воли. Вот только обсудить все вопросы повестки дня помешало Управление по борьбе с бандитизмом ГУВД Москвы — не бывает, чтобы все в жизни выходило по-задуманному.
Нравы в тюрьме царили странные. Охрана в камеры, в одиночку заходить боялась. Былого страха, присущего зекам и предварительно арестованным, не осталось совсем. «Вертухай», «козел» и «ментовская рожа» — самые ласковые слова, которые мог бы услышать человек в зеленой форме, сунувший нос в камеру в неудачное время. Иногда персонал обижался, и тогда гуляли по бокам правых и виноватых резиновые дубинки и цвели пышным цветом облака «черемухи» и «жасмина», оказывавших в закрытых душных помещениях воистину волшебное действие — и без того еле дышащие спертым воздухом обитатели превращались в истекающих соплями, кашляющих, просящих о пощаде существ, многие теряли сознание. Впрочем, до крайностей доходило редко. ПА (предварительно арестованные) жили как хотели, по своим беспредельным законам. Предварительные изоляторы, как правило, края беспредела, воровской же закон процветает в колониях. В изоляторе любой баран, накачавший мышцы, чтит себя пупом земли. В этом Немцовичу пришлось убедиться и поработать несколько раз кулаками (благо они у него были большие и крепкие), когда такие «короли помоек» пытались продемонстрировать на нем свой крутой характер. После того как одного из них увезли в лазарет с двумя сломанными ребрами, к «половому рэкетиру» — так прозвали Немцовича сокамерники — приставать перестали.
Проводя день за днем в переполненной камере, под аккомпанемент ожесточенного бронхитного кашля старого вора-бродяги, под отборную феню двух карманников, под эротические историй мошенника — директора липовой компании, Немцович вспоминал последние события и думал, как же он, всегда такой осторожный, себе на уме человек, сумел ввязаться в столь темную историю.
Отсюда, с тюремных нар, вся жизнь выглядела сжато, как-то по-иному, отстраненно. Приходилось подводить какие-то итоги. Отец и мать были театральными критиками: Иосиф по блату поступил в высшее театральное училище, по тем временам достижение огромное. После окончания родители устроили его в Московский театр имени революционного пламенного поэта. Почет большой, денег никаких. Спасали редкие роли в кино… Он был искренне предан театру. Там вообще собрались люди преданные — пахали по двенадцать часов в сутки. Но имелась и другая сторона медали, актерское братство более, чем какое-либо другое, переполнено интригами и склоками, шекспировскими страстями — быть или не быть твоей роли. Мелкие заботы тогда казались воистину вселенскими. Бывали и женщины — в основном актрисы. Были две жены. Женщинам он всегда нравился — широкоплечий, статный, с юмором…
Потом все стало рушиться. Театр умирал в нищете. Зато появилась масса халтурок. Идиотские телепрограммы. Угрюмо-развратно-тупые фильмы, фантастически пошлые и не менее фантастически бездарные. Нужно было устраиваться в новой жизни. И Немцович устраивался.
Как он додумался создать фирму «Гейша»? Теперь уж и не вспомнить. Да поначалу и задумки такой не было. Просто со старым приятелем, заслуженным артистом Костей Радкиным, ставшим главрежем одного из московских театров, решили организовать школу пластического танца. Сперва мысли были самые чистые — найти талантливых девушек, приобщить к искусству, научить двигаться, танцевать. А потом пристроить их. Но благотворительностью сыт не будешь. Стали брать за обучение деньги.
Вскоре выяснилось, что ни пластический танец, ни головокружительные перспективы на данном поприще молодых и способных девушек совершенно не интересуют. Их интересовало другое. Тогда как раз начали спадать сильно проржавевшие оковы общественной морали и каждый приличный кабак просто обязан был обзавестись своим стриптизом. Так появилась первая в Москве школа стриптиза.
Преподавательницы и выпускницы школы время от времени возникали на телеэкранах, долго и нудно объясняя, что между стриптизом и проституцией нет ничего общего. Мол, стриптиз — это высокое искусство, это танец, это выражение трепетной души стриптизерши.
