к товарищу. — Кто знает, сколько нам здесь торчать придётся.
Тот посмотрел на часы и улыбнулся.
— А я ведь угадал. Сейчас раздвигается занавес, и на сцене...
В двух семьях, равных знатью и славой,
В Вероне пышной разгорелся вновь
Вражды минувших дней раздор кровавый,
Заставив литься...
— Оставь, Сулейман, — перебил его Рудницкий, — И без тебя тошно.
— Да, — шумно вздохнул тот. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте.
Он нехотя опустился на стул и брезгливо покосился на грязный стол и валявшиеся на нём объедки.
Наблюдавший за товарищем Рудницкий усмехнулся.
Положив ключ от входной двери на тумбочку, стоявшую в углу, он взял за концы бумагу, на которой лежали огрызки колбасы и ломти хлеба, и спросил Павлюка:
— Кушать будете?
Афанасий, не меняя позы, отрицательно качнул головой.
Лейтенант кинул остатки еды на подоконник, рядом с затрёпанной колодой карт. Куском газеты смахнул пыль и крошки со стола, придвинул к нему стул и сел.
Все трое молчали.
Тишина в комнате нарушалась только глубокими вздохами Павлюка.
— Ты хоть предупредил её? — негромко спросил Сулейман.
— Нет, — недовольно буркнул в ответ Рудницкий и повернулся к Павлюку: — В квартире радио есть?
Хозяин квартиры с недоумением посмотрел на лейтенанта, будто тот заговорил о чём-то немыслимом, и опять отрицательно качнул головой.
Рудницкий зевнул.
— Закурим? — предложил он Шовгенову.
— Давай закурим, — вяло согласился тот, доставая из кармана портсигар.
Закурили. Рудницкий спичечной коробкой начал выбивать на доске стола такт какой-то песни, но это ему быстро надоело, и он сунул коробку в карман.
— Как по-твоему, наша команда в этом сезоне выйдет в группу «А»? — спросил он.
— Если они будут играть так, как в последний раз, — усмехнулся Сулейман, — то и в «Б» не удержатся.
— И это верно, — безразлично произнёс Рудницкий, извлёк из верхнего кармана кителя два узеньких голубых билета в театр, с грустью повертел их в руках и спрятал обратно.
— Нужно было захватить что-нибудь почитать, — после большой паузы заговорил Шовгенов.
Рудницкий поискал глазами куда деть окурок, но, не найдя пепельницы, положил его на подоконник.
— Я перечитываю «Войну и мир», — несколько приподнято и мечтательно продолжал Сулейман. — Вот книга написана!
Товарищи начали вспоминать особенно запечатлевшиеся в памяти отдельные места, героев произведения.
Павлюк поднял голову, послушал их и угрюмо попросил:
— Дайте закурить.
— Пожалуйста, — Рудницкий протянул ему папиросу.
Арестованный тяжело поднялся, подошёл к лейтенанту и взял из его рук папиросу. Пока лейтенант доставал из кармана спички, Павлюк насупившись стоял перед ним, разминая пальцами табак. Равнодушный взгляд его скользнул по высокому, ровному лбу Рудницкого, светлым волосам и остановился на тумбочке. Она стояла в углу позади офицера, почти касаясь спинки стула, на котором он сидел.
На тумбочке лежал ключ!
Лейтенант чиркнул спичкой.
Афанасий быстро отвёл глаза от ключа, закурил папиросу и вернулся на своё место. Но теперь он сидел не в той неподвижной, полной покорности позе, что раньше, а поминутно шаркал ногами по полу, откидывался на постель, нетерпеливо тёр ладонями колени, шумно отдувался и украдкой поглядывал в угол, где стояла тумбочка.
В комнате начало темнеть.
Рудницкий включил электрический свет, прошёлся из угла в угол и опять сел на свой стул.
— Ваш приятель скоро придёт? — спросил Шовгенов Павлюка.
Тот пожал плечами и безразличным тоном нехотя ответил:
— А кто его знает.
Мысли Павлюка в этот момент были заняты другим:
«Ключ от двери — путь к спасению. Но как взять его?..»
— Вот бы сюда шахматы, — закинув руки за голову, потянулся Шовгенов.
— Да, времени хватило бы не на одну партию, — согласился Рудницкий и вдруг предложил: — А, может быть, в «козла»? Карты есть. Хозяин, думаю, не будет возражать, если мы немного поиграем, — обратился он к Павлюку.
— Играйте, — буркнул тот.
— Не люблю я карты, — поморщился Шовгенов.
— И я не люблю, но делать-то ведь нечего, — Рудницкий протянул руку и взял с подоконника карты. — Давай? Безобидная игра.
— Ладно уж, — неохотно согласился товарищ.
Вначале они играли очень вяло, но после того, как Шовгенову пришлось три раза подряд сдать карты, игра оживилась.
— Помнишь? — подтрунивал Рудницкий. — Отец бил сына не за то, что тот играл, а за то, что отыгрывался.
Сулейман отшучивался:
— Цыплят по осени считают.
— Считай, считай, только со счёта не сбейся...
Павлюк молча наблюдал за их игрой и, упёршись локтями в колени, мерно покачивался всем туловищем взад и вперёд. Когда он, отклонившись посильнее назад, приподнимал голову, то видел ключ, лежавший на тумбочке. Павлюк отводил от него глаза в сторону, но через минуту опять тянул шею, чтобы лучше рассмотреть, как лежит там ключ, которым заперта входная дверь.
Полковник Чумак не ошибся, Павлюк сказал не всё, что знал. И сделал он это не без причины. «Белобрысому» было известно многое из прошлой деятельности Афанасия Павлюка на службе в Минском гестапо. Не зря белорусские партизаны два раза стреляли в него... Поэтому Павлюк с удовольствием свернул бы шею своему незваному и нежданному гостю, но совсем не хотел, чтобы он был пойман. Хотя гость и не сказал, что собирается делать, куда ехать, однако хозяин явочной квартиры тоже был «птицей стреляной». И он, правда не без труда, догадался, какой маршрут избрал себе «белобрысый». А после того, как утром гость потребовал, чтобы ему немедленно был куплен билет на один из местных поездов, догадка только укрепилась.
«День переждёт в лесу, а ночью пересядет в Ленинградский», — решил тогда Афанасий.
На допросе он чуть было не проболтался, но вовремя спохватился...
Рудницкий, наконец, проиграл.
— Лиха беда начало, — захохотал Шовгенов.
— Одна ласточка весны не делает.
Рудницкий собрал карты со стола.
— Который час? — спросил Павлюк, пересаживаясь ближе к краю кровати.
— Торопитесь куда? — тасуя карты, поинтересовался Рудницкий.
— Да нет, просто так спросил, — в душе ругая себя, хмуро и невнятно пробормотал Афанасий. — Время тянется.
— Ложитесь, спать. Когда нужны будете, разбудим.
— Какой уж тут сон? — вздохнул Павлюк и, прислонившись щекой к спинке кровати, покосился правым глазом на тумбочку.
До ключа было всего метра два, но взять его незаметно Афанасий не мог. Он медленно опустил веки, и если
