И он потрогал голову. На виске была кровь, на левой руке была кровь, но боли почти не ощущалось. Кажется, он умудрился не получить серьезных ранений. А это что?
Вот это да! Буторин присвистнул, глядя на изуродованную подводную лодку, торчавшую посреди бухты, и плавающие вокруг тела. Белецкий, каков, а! Молодец морячок. Он ее все-таки взорвал. Значит, все? Мы выполнили свое задание? А ребята? Ребята где? Буторин вспомнил, что до того, как он потерял сознание, Шелестов еще стрелял, а вот Коган и Игнатов вроде уже нет. Неужели погибли? Кряхтя, он стал подниматься, опираясь на камни и борясь с головокружением и тошнотой. Много убитых немцев вокруг, но он не видел своих.
Хотелось крикнуть во весь голос, позвать, но вместо этого с хриплым кашлем получилось какое-то куриное кудахтанье. Виктор согнулся пополам и долго кашлял, отплевываясь. А потом услышал голос Когана:
– Виктор! Виктор, черт, ты живой?
Буторин повернулся, поискал глазами и увидел, как на камни поднимается Борис. Он махнул рукой, мол, подожди, я сейчас, и полез через валуны. Через несколько минут он добрался до Буторина и, схватив его в объятия, прижал к себе с жаром, хлопая по спине, по плечам.
– Ну, ты даешь! Я уж двадцать раз думал, что тебя убили, а ты выкарабкался. Ну, везучий, ну ты и чертяка везучий!
– Да я уж и сам не знаю как, думал, крышка совсем, а как-то вот миновало, – виновато объяснялся Буторин. – А Максим как, Игнатов? С ребятами что? Ты видел, Белецкий-то взорвал лодку! Мы же победили, Борька!
– Победили, – Коган отстранился от друга и опустил глаза. – Что с Максимом, не знаю, сам только выбрался, завалило меня там, понимаешь. Тоже думал, конец совсем. А Игнатова убили. Не повезло Касьяну Ивановичу. Но мужик был… крепкий, я тебе скажу. Трудно тут будет народу без такого участкового. Отвезти по-хорошему в поселок, пусть бабы похоронят его честь по чести. Как и своих хоронили. Поплачут, как о родном. Он ведь одинокий был, никого у него.
– Был, да, – ответил Буторин. – Только началось в его жизни нечто вроде светлого пятна наклевываться, а теперь… Хочу сказать, что есть теперь кому о нем поплакать. Женой не стала, а уже хоронит.
– Витя, смотри! – Коган рванул Буторина за рукав, чуть не свалив его. – Это же Шелестов! Да вон там, внизу, на берегу! Пошли!
Они спускались долго, смеясь и подталкивая друг друга. Но это было счастье, везение, что все остались живы. Жалко новых друзей, которые погибли, но терять друзей всегда тяжело, а близких еще тяжелее. Буторин падал несколько раз, но Коган успевал его подхватывать. Наконец они спустились по осыпи, почти съехали. И, держась друг за друга, поспешили к берегу.
– Максим! Мы здесь! – кричали оба наперебой. – Командир!
Но Шелестов только обернулся, махнул рукой и куда-то поспешил. Друзья переглянулись и двинулись следом. Веселье улетучилось, озабоченность командира передалась всем. А потом они увидели, как он вошел по колено в воду, подхватил под мышки тело и стал вытаскивать его на берег. Выволок подальше от волны и упал вместе с телом на камни. Когда Буторин и Коган подошли, то увидели, что Максим сидит, уперев подбородок в колени, и смотрит на мертвое лицо Белецкого.
Оперативники подошли и остановились. Лицо лейтенанта флота было спокойным и в то же время одухотворенным. Они помнили, каким он был, когда они только познакомились. Равнодушный ко всему вокруг и даже к самому себе. Просто тень, а не человек. И смотрел, и разговаривал он неохотно. И казалось, что дай ему волю, так он молчал бы сутками и годами напролет. А ведь в каком-то смысле так и было. Как он сам о себе говорил? Я мертвец, умер я, а перед вами только отражение человека, его тень? Осунувшийся, с безразличными потухшими глазами.
– У меня такое ощущение, что он не умер раньше, потому что должен был сделать это, – сказал Шелестов, указывая рукой на подлодку.
– Мистика, Максим Андреевич, мистика это все, – пожал Коган плечами. – Ты сам ведь его к жизни вернул, растормошил, открыл ему глаза на мир, который вокруг, и на себя самого в этом мире. Ты его разбудил, и очень вовремя.
– А то, что он сделал, так это, кроме него, никто бы лучше сделать не смог. Русский офицер. Офицер русского флота. Человек чести. Знаете, ребята, когда мы вот так выбираемся с вами из переделок и удивляемся, что чудом живы остались, я всегда начинаю думать, как бы я поступил, доведись мне эту операцию сначала начать. Где, в какой момент сделал бы иначе, постарался бы избежать риска для себя, обезопасить себя в какой-то момент. А он. Вот такие, как он, они как будто сошли с картинок учебников, где детям рассказывается про Бородино, про Суворова. Это люди, которые идут на смерть ради Отечества и ни о чем не жалеют, не тяготятся тем, что умрут. Им Отечество дороже достатка, семьи, всего, что у него есть. Родина важнее. Я думаю, что оживи его и перенеси на несколько часов назад, и он все равно сделал бы все с точностью до одного шага, как сегодня. Знал бы, что умрет, погибнет в бою, но не изменил бы своего плана. Вот он настоящий русский офицер, для которого честь и Родина превыше всего.
Шелестов поднялся. Ни у кого не было головного убора, и они стояли, отдавая честь мысленно. Потом, подумав об одном и том же, одновременно полезли за пистолетами, подняли вверх стволы, и воздух над бухтой прорезали хлесткие пистолетные выстрелы: один, второй, третий залп. И пока еще носилось между скалами эхо выстрелов, над головой вдруг раздался рев авиационного двигателя. Будто на призыв воинского салюта ответил самолет, прилетел и стал кружить над бухтой. Максим различил под крыльями поплавки. Гидросамолет. Потом из-за скал появился второй самолет, гораздо больших размеров. И тоже с красными звездами на бортах и крыльях. Сначала на посадку в бухту пошел маленький самолет, судя по номеру, самолет Петра Бубнова, отчаянного летчика-чкаловца. И только потом, когда машина остановилась у прибрежных волн, покачиваясь на воде, вниз пошла вторая машина.
Мэрит спрыгнула с кузова грузовичка и помахала молодому водителю рукой.
– Густав, передавай привет тете Марте.
– Тебя ждать завтра, Мэрит? Обещали собраться все друзья.
– Не знаю, Густав, не знаю!
Мэрит помахала рукой и пошла по деревенской улочке, приглядываясь к черепичным крышам. Вот дом с коричневой крышей и большим флюгером в форме петуха. Низкий аккуратный заборчик, подстриженные кусты, а между ними посыпанная песком и битым кирпичом дорожка, ведущая к цветному крыльцу. Домик с комнатой на втором этаже под крышей. Каминная труба, пристроенная к задней стене. Девушка остановилась у калитки и задумалась. Что она несет? Она является посланником горя или посланником добра? Трудно понять другого человека, человека незнакомого. Ведь все мы такие разные. Даже в одной и той же ситуации поступаем по-разному. По-разному едим, по-разному спим, по-разному любим.
Девушка вспомнила Виктора и не удержалась от улыбки. «Да, любим мы по-разному, поэтому у нас по-разному и жизнь складывается, сходимся и расходимся, а рядом остаются только те, кто умеет любить. И Виктор теперь мой, навсегда мой, потому что он умеет любить так же, как и я». Мэрит нахмурилась, вспомнив, что она пришла с вестью горестной, печальной, и улыбка на ее лице будет, мягко говоря, неуместной. Она решительно толкнула калитку и шагнула на дорожку.
Две женщины рубили и складывали дрова в поленницу под навесом во дворе. Высокие, стройные, с пышными волосами, уложенными венцом под платком. Они были очень похожи. Только одна намного старше, другая юная. Сразу понятно, что это мать и дочь. Работали они неумело, но старательно. Это сразу видно, когда человек занимается не свойственным ему делом, непривычным, но нужным. Да, эти женщины не деревенские, но пришлось и им рубить дрова и топить камин.
Старшая подняла голову, посмотрела на незнакомку, вошедшую во двор, и замерла. Мэрит смотрела ей в глаза и видела, какую бурю чувств сейчас переживает эта женщина: надежду, волнение, понимание, что надежды уже никакой, отчаяние, смирение, покорность судьбе. Исчезла надежда, которой не суждено
