Кроме особняков, в Банкер-хилл полным-полно засиженных мухами ресторанов, фруктовых ларьков, где торгуют итальянцы, домов с дешевыми квартирами внаем, кондитерских лавчонок, в которых, кроме леденцов, можно купить кое-что и похуже. В жалких отелях регистрировались одни Смиты и Джонсы, а ночной дежурный был полусводник, полуищейка.
На улице можно встретить молодых, но уже потрепанных, женщин и мужчин, надвинувших шляпу на самые глаза и воровато оглядывающих улицу поверх зажженной спички в прикрывающих ее ладонях, хрипло кашляющих, измочаленных интеллектуалов без единого цента в кармане, бдительных полицейских с неколебимым взором, с лицами, словно высеченными из гранита, наркоманов и продавцов наркотиков, личностей ничем не примечательных и знающих это, ну и, конечно, обычных людей, отправляющихся на работу. Последние появлялись на улицах рано, когда утренние тротуары еще пусты и мокры.
Еще не было 4.30, когда я прибыл на место. Оставив автомобиль в конце улицы, там, где канатная дорога взбиралась на глиняный откос, идущий в сторону Хилл-стрит, я пошел пешком вдоль Корт-стрит прямо к Флоренс-апартментс. Это было трехэтажное темно-кирпичное здание. Окна первого этажа начинались у самой земли, на окнах грязные, выцветшие занавески. К входной двери под стеклом прикреплен длинный список жильцов. Открыв дверь и спустившись вниз по трем обитым латунью ступенькам, я оказался в сумрачном и узком коридоре, едва позволявшем разминуться двум встречным. На грязных дверях видны едва различимые номера комнат. В углублении под лестницей — телефон-автомат. Здесь же надпись: Управляющий — кв.106. В самом конце коридора застекленная дверь, за которой стояли четыре контейнера с мусором, и в солнечном луче роилось множество мух.
Я поднялся вверх по лестнице. Было слышно радио, все еще передававшее бейсбольный репортаж. Я шел по коридору и смотрел на номера квартир. Квартира 204 была справа, радио было слышно из квартиры напротив. Я постучал и, не получив ответа, постучал еще раз, погромче. У меня за спиной раздался шум и свист толпы, значит, Доджерсы забили гол. Постучав в третий раз, я подошел к окну, выходившему на улицу, и вдруг вспомнил про ключ, который дал мне Джордж Ансон Филипс. Напротив, на другой стороне улицы, стояло скромное, окруженное газоном здание из выкрашенного белой краской кирпича. Похоронное бюро Пьетро Палермо. Именно такая неоновая надпись пересекала фасад этого, здания. Из парадной двери вышел высокий красивый человек в темном костюме. У него было загорелое лицо и красивая голова с зачесанными назад серо-стальными волосами. Он вынул серебряный или, быть может, платиновый с чернью портсигар, тонкими загорелыми пальцами достал из него сигарету с золотым ободком, спрятал портсигар и вынул зажигалку, которая была в паре с портсигаром. Прикурив, он убрал зажигалку, сложил на груди руки и, прислонившись к стене, полузакрыл глаза. От кончика сигареты поднималась, пересекая его лицо, тоненькая струйка дыма, словно дым от костра, гаснущего на рассвете перед боем.
Репортаж все продолжался. Опять Доджерсы не то забили, не то пропустили гол. Мне надоело следить за красивым итальянцем. Я вернулся к двери квартиры 204, и, открыв ее ключом, вошел внутрь.
Квадратная комната с коричневым ковром, некрасивая, дешевая мебель. Прямо против двери разборная кровать и кривое зеркало над ней. В зеркале отразилось, как я вошел в комнату, я в нем показался себе промотавшимся игроком и бабником, украдкой возвращающимся домой после вечеринки с марихуаной. В комнате стояли мягкое кресло из березы и жесткая, обитая тканью, кушетка. На столе у окна — лампа под бумажным абажуром с оборочками. По обе стороны кровати двери.
За первой дверью я увидел крохотную кухню с раковиной, газовой плитой с тремя горелками и старым электрическим холодильником, который включился и задрожал, как только я открыл дверцу. На доске для сушки посуды сохранились остатки завтрака: корка хлеба, крошки, блюдце с желтыми от растаявшего масла краями, запачканный нож, чашка и красноватый кофейник.
Я закрыл эту дверь, обошел кровать и посмотрел, что за правой дверью. Там было место для одежды и встроенный комод. На комоде лежали расческа, черная щетка, на поверхности которой были светлые волоски, баночка с тальком, карманный фонарик с разбитым стеклом, пачка писчей бумаги, авторучка, бутылочка чернил, промокательная бумага, сигареты и спички, а в стеклянной пепельнице — полдюжины окурков.
В ящиках комода лежали носки, нижнее белье, носовые платки — все это легко поместилось бы в небольшом чемодане. На вешалке висел темно-серый костюм, не новый, но еще весьма приличный, а на полу под вешалкой стояли пыльные грубые башмаки.
Я толкнул дверь в ванную. Она немного подалась и остановилась. В нос ударил острый, неприятный запах. Я еще поднажал, дверь еще чуть-чуть подалась, но не открылась до конца, словно кто-то держал ее изнутри. Я просунул в щель голову.
Ему было неудобно, тесно лежать на полу в ванной. Ноги были согнуты в коленях и раскинуты, голова, чуть приподнятая, упиралась в стенку. Коричневый костюм был слегка помят, черные очки, казалось, вот-вот выпадут из нагрудного кармана. Правая рука лежала на животе, левая — на полу ладонью вверх с чуть согнутыми пальцами. На правом виске под светлыми волосами виднелся запекшийся кровоподтек. Приоткрытый рот заполнен алой кровью.
Его ноги мешали мне открыть дверь. Толкнув ее посильнее, я вошел внутрь. Наклонившись, потрогал большую артерию. Она не билась. Кожа была холодная, как лед. Избитая фраза, но так оно и было. Я выпрямился, прислонился к двери, сжав кулаки — о, этот проклятый запах бездымного пороха. Еще слышный за двумя дверьми бейсбол все еще продолжался.
Я стоял и смотрел на него. Ничего теперь не поделаешь, Марло, абсолютно ничего. И зачем только ты здесь оказался? Ведь ты почти не знал его. Уходи-ка ты отсюда, да поживее.
Я закрыл дверь ванной и вернулся в комнату. Теперь из зеркала на меня смотрело странное, перекошенное лицо. Я достал ключ, который он мне дал, подержал во влажных ладонях и бросил на стол, под лампу.
Я тщательно вытер отпечатки пальцев на ручках двери и вышел в коридор. Доджерсы вышли вперед, счет был 7:3. Слышно было как подвыпившая, пришедшая в певческий восторг женщина распевала блатной вариант песенки «Фрэнки и Джонни» голосом, который от виски отнюдь не улучшился. Низкий мужской голос прорычал, чтобы она заткнулась, но она продолжала петь. Послышалось быстрое движение, звук пощечины и вопль. Потом слышен был только бейсбол.
Достав сигарету, я закурил и спустился вниз по лестнице, тупо разглядывая в сумраке коридора надпись: Управляющий — кв.106.
Целую минуту я стоял и разглядывал эту надпись, покусывая кончик сигареты, потом повернулся и пошел в конец коридора, где на эмалированной табличке, прицепленной к двери, было написано: «Управляющий». Я постучал.
Раздался звук отодвигаемого кресла, шарканье ног, и дверь открылась.
— Вы управляющий?
— Угу.
Именно этот голос я слышал по телефону. Это он разговаривал с Илайшей Морнингстаром. Передо мной стоял долговязый человек с зелеными глазами и с красными, как морковь, волосами и бровями. Лба у него почти не было — волосы росли чуть не от переносицы, уши так сильно оттопыривались, что наверное, хлопали при сильном ветре. Я подумал, что его длинный узкий череп, вероятно, набит всякими мелкими хитростями, а длинный нос говорит о любопытстве. Тертый калач, от такого немногого добьешься. Смотрящее на меня лицо было холодно и спокойно, как лицо трупа в морге. Живет, на груди расстегнут, рукава рубашки засучены, а в руке — пустой грязный стакан.
— Где мистер Ансон? — спросил я.
— 204-я.
— Его там нет.
— Не прикажешь ли расшибиться всмятку?
— Да нет, — сказал я, — вы ведь на службе, или, может быть, у вас день рождения?
— А ну, давай, ходи ножками, — сказал он, — мотай отсюда.
Он навалился на дверь, пытаясь ее закрыть. Я воспротивился этому, нажав на дверь со своей стороны. Наши лица приблизились друг к другу.
— Пять долларов, — сказал я.
Это сразило его. Он так внезапно распахнул дверь, что мне пришлось выставить вперед ногу, чтобы затормозить и не удариться лбом об его подбородок.
— Входите, — сказал он.
Комната, обставленная согласно инструкции (точно такая же кровать, абажур на лампе и стеклянная пепельница), выкрашена краской цвета яичного желтка и, догадайся кто-нибудь изобразить на ее стенах парочку жирных черных пауков, разлитие желчи вам было бы обеспечено.
— Садитесь, — сказал он и закрыл дверь.
Я сел, и мы с невинным видом стали разглядывать друг друга, словно два торговца подержанными автомобилями.
— Пива? — спросил он.
— Спасибо.
Он открыл две банки, наполнил свой грязный стакан и достал для меня другой, не чище. Я сказал, что буду пить прямо из банки.
