– Ну и что? Осмотрюсь, изучу спрос.
Кэссиди заметил, что наблюдавший инспектор подходит послушать, в чем дело. Понял, что против билета Хейни не поспоришь, велел себе смириться и сказал:
– Ладно, садись.
Проследовал за Хейни в автобус и приказал себе позабыть про него. Представить Хейни просто одним из пассажиров. Уселся на место водителя, толкнул рычаг, закрыв дверь. Потом повернул ключ зажигания и запустил мотор.
Тут позади послышалась какая–то возня, и он, глянув через плечо, увидел, что Хейни теснит пожилую леди. Она гневно на него смотрела и тыкала двумя пальцами назад, указывая на единственное свободное место сзади. Хейни ее игнорировал и неуклюже, но достаточно быстро двигался, чтобы сесть прямо позади водителя. Леди, негодующе качая головой, направилась в заднюю часть автобуса.
Кэссиди вывел автобус со станции, проехал на запад по Арч к Брод–стрит, свернул направо, направляя машину в густой утренний поток автомобилей. Когда автобус остановился на красный сигнал светофора, заметил проплывшую мимо струйку дыма. Оглянулся, увидел во рту Хейни длинную толстую сигару.
– Ну–ка, давай гаси.
– Курить запрещается?
Кэссиди указал на печатную табличку над ветровым стеклом. Проследил, как Хейни тычет сигару зажженным концом в пол, стряхивает пепел и осторожно сует сигару в нагрудный карман.
– Почему курить запрещается? – полюбопытствовал Хейни.
– Такое правило у компании, – объяснил Кэссиди. – Есть и другое: во время движения автобуса с водителем разговаривать запрещается.
– А теперь слушай, Джим, я кое–что надумал…
– Потом поделишься.
– Это нельзя откладывать.
– Придется отложить.
Загорелся зеленый, перед автобусом вывернул «остин», и Кэссиди нажал на тормоза.
– Джим…
– Иди к черту!
– Джим, чего ты злишься? Я думал, мы все уладили вчера вечером.
– Я тоже так думал. А теперь ты начал день с новой дискуссии. Я на работе, Хейни. Не хочу, чтобы меня отвлекали во время работы.
– Я только хотел сказать…
– Заткнись, – приказал Кэссиди. – Просто сиди и заткнись.
Автобус вилял из стороны в сторону в плотном и беспорядочном параде автомобилей и грузовиков, которые двигались к северу по Брод–стрит. Маневрирование было трудным и тонким делом, требовавшим от Кэссиди полной сосредоточенности и постоянных манипуляций пневматическим тормозом. У машин, особенно у маленьких, была привычка выскакивать перед автобусом, обогнав его справа, внезапно останавливаться перед ним, без конца его беспокоя, как акулы–убийцы, шныряющие по бокам неуклюжего огромного кита. Этот участок пути был головной болью всех водителей истонских рейсов. Тащиться на север вверх по Брод–стрит – все равно что вдевать разлохмаченную нитку в игольное ушко: такое же нервное занятие.
Автомобили всегда осложняли Кэссиди жизнь. В иные моменты он испытывал искушение долбануть какого–нибудь паразита, помяв одно–другое крыло. Единственным приятным местом на Брод–стрит ранним утром оставался перекресток с бульваром Рузвельта, где оживленное движение прекращалось.
Кэссиди миновал бульвар, провел автобус через «зеленую улицу» светофоров, повернул на Йорк–роуд, пересек городскую границу. Теперь ехать было легко. Он пустил автобус на сорока, и тот гладко катился по широкому белому бетонному хайвею по направлению к Дженкинтауну. Сквозь шум мотора слышалась болтовня пожилых леди, смешки, восклицания, а время от времени нытье детей.
Сзади донесся гудок, Кэссиди взял чуть–чуть правее. Услышав еще гудок, глянул в зеркало заднего обзора и увидел, как вывернулся автомобиль, обгоняя автобус слева. Машина проехала, но Кэссиди задержал взгляд в зеркале, потому что отчасти там был виден Хейни, а в руке у него была фляжка. Он увидел, как Хейни отвинтил пробку, поднял фляжку, сделал длинный глоток.
Он слегка повернул голову и сказал:
– Спрячь фляжку.
– Выпивать запрещается?
Кэссиди ждал, когда Хейни уберет фляжку.
– Не вижу никаких табличек, – объявил Хейни.
– Убери эту чертову фляжку, или я остановлю автобус.
– Ладно, Джим. Никаких возражений.
Хейни сунул фляжку во внутренний карман пиджака. Автобус добрался до вершины холма и начал спускаться вниз по извилистой, бегущей меж ярко–зелеными склонами дороге. Солнце окрашивало асфальт в белый, а поля в желтовато–зеленый цвет. Ведущая вниз дорога была гладкой и хорошо огороженной. Сделав очередной поворот, автобус продолжал путь по ровному хайвею.
– Джим, мы вполне можем поговорить.
– Я сказал, не сейчас. Не здесь.
– Это важно. Я целую ночь не спал, думал об этом.
– Чего тебе надо, Хейни? Какого черта ты хочешь?
– По–моему, мы с тобой можем друг другу помочь.
– Слушай, – сказал Кэссиди, – ты мне только одним можешь помочь. Не забивай мне уши.
В зеркале заднего обзора можно было увидеть жирное, розовое от массажа лицо Хейни. Он потел, воротничок рубашки промок. Во рту торчала незажженная сигара, которую он жевал.
– Ну, все в твоих руках, – продолжал Хейни. – Можешь уладить так или иначе.
– Что уладить?
– Ситуацию.
– Нет никакой ситуации, – сказал Кэссиди. – Нет вопроса. По крайней мере, с моей стороны.
– Ошибаешься. Ты даже не представляешь, как ошибаешься. Я тебе говорю, ты вляпался в кучу неприятностей.
Это просто разговор, не имеющий никакого значения, сказал себе Кэссиди. Но опасения охватили его, не отступали, и он услыхал свой собственный вопрос:
– Каких неприятностей?
– Самых что ни на есть паршивых, – заявил Хейни. – Когда женщина начинает тебя ненавидеть. Когда у нее на тебя настоящий зуб. Вот я сижу в одной комнате с Милдред. Она сидит на кровати. Разговаривает вслух, как будто одна в комнате и рассуждает сама с собой. Начинает по–всякому тебя обзывать…
– Это не важно, – оборвал его Кэссиди и ухмыльнулся. – Я выслушал от нее все прозвища, какие есть в словаре.
– Ты не слышал того, что я слышал, – возразил Хейни серьезным, почти торжественным тоном. – Говорю тебе, Джим, она серьезно намерена испортить тебе жизнь. По–настоящему испортить.
Кэссиди все еще ухмылялся, отбрасывая опасения. Это удалось, и он беззаботно полюбопытствовал:
– Что она замышляет?
– Не знаю. Она своих планов не разглашает. Но очень много говорит о тебе и о той маленькой костлявой девчушке Дорис.
С лица Кэссиди пропала ухмылка.
– О Дорис? – Руки стиснули руль. – Я одно знаю наверняка. Милдред лучше дважды подумать, прежде чем попробовать обидеть Дорис.
– Милдред не из тех, кто думает дважды. Это дикая, злобная…
– Нечего мне рассказывать, – оборвал его Кэссиди. – Знаю, что она собой представляет.
– Знаешь? А может, и нет. Может, я ее знаю получше тебя. – Хейни вытащил изо рта сигару, отвел ее в сторону и осмотрел. – Милдред бьет сильно. Это настоящий кулачный боец. Может много вреда причинить.
– И это знаю. Расскажи что–нибудь новенькое.
– Она рвется размазать тебя, заставить ползать на брюхе. Вот чего она хочет. Увидеть, как ты ползаешь. Она добьет тебя до конца. А что сделает с Дорис, мне страшно подумать. Кэссиди неотрывно смотрел на бегущую широкую белую бетонную дорогу.
– Пожалуй, на это я не куплюсь. Если ты ведешь игру в покер, Хейни, я не играю.
– Это не покер. Я все карты перед тобой открываю. Знаешь ведь, как я хочу Милдред. Умираю медленной смертью, потому что не могу ее получить. По–моему, у меня есть единственный способ ее завоевать.
– Вот этого я как раз не пойму, – признался Кэссиди. – Эта женщина распаляет тебя, ты ее хочешь больше всего на свете. А сам сидишь здесь и уговариваешь меня к ней вернуться.
– Я этого не говорю.
– Ты чертовски ясно сообщил о ее желании меня вернуть.
– Ползком, – добавил Хейни. – Я сказал, она только этого хочет. Не тебя. Ты ей не нужен. Ей не терпится видеть одно. Видеть, как ты ползешь к ней на брюхе. Чтобы она могла разбежаться, врезать тебе ногой по морде и послать ползти дальше. Она хочет только расплаты.
– Ну и отлично. Знаешь, когда она ее получит? Когда Атлантический океан пересохнет.
Но Хейни в зеркале заднего обзора покачал головой:
– Она ее получит, Джим. Она такая. Найдет способ получить именно то, чего хочет.
– И что же я должен делать?
– Облегчи себе жизнь. – Хейни подался вперед, зашептал густым, маслянистым шепотом: – Ради себя самого. А если тебе действительно дорога эта девушка, Дорис, то ради нее.
– Говори, Хейни. Просто скажи.
– Ладно. – Шепот стал громче, еще маслянистей. – Говорю, тебе надо вернуться к Милдред. Но возвращайся не как мужчина – как червяк. На коленях, на брюхе, ползком. А когда она вышвырнет тебя за дверь, все кончится. Она расплатится, все развеется.
