в императорской ложе вздрогнула занавеска и по этому знаку грянула музыка.
Баронессы не видно. Обманул мажордом-коротышка?! Или, что весьма вероятно, она прибудет позднее. Многих благородных дам происходящее на сцене не привлекает, им важнее сверкнуть драгоценностями и обменяться сплетнями. Придется ждать антракта.
Сыщик облокотился на перила. Увертюра закончилась, из кулис выпорхнула балерина. Именно выпорхнула – за спиной трепетали крылья из прозрачного маркизета. Она перелетала с цветка на цветок, кружась и изгибаясь, подобно мотыльку или бабочке. Замирала на мгновение у края сцены, и снова ввинчивалась в музыкальный ритм, услаждая публику затейливыми арабесками и тур-шене.
– Эта Вазем… Холодна, аж до озноба! – пробурчал над ухом тот самый мышастый господин. Заслужив авторитет галерки, он уже без малейшего стеснения заговаривал с незнакомцами. – Танцует виртуозно, но поглядите на ее лицо. Где страсть? Где чувства? Она равнодушнее статуи. Вот, взгляните поближе, убедитесь, что я прав!
Мармеладов отказался, но другие зрители по соседству, с радостью откликнулись. С минуту-другую наблюдали, передавая друг другу потрепанный театральный бинокль.
– Жаль, Муравьева и Лебедева рано оставили сцену, – вздохнул тщедушный человечек с затейливо повязанным бантом на шее. – С их уходом в балете поубавилось истинной красоты.
– Несомненно! – подхватил старик в форменном кителе инспектора гимназии. – Они танцевали, будто перламутры на солнце переливались. А эта…
– Разница как между женой и полюбовницей, – подытожил авторитет, отбирая назад бинокль. – Несмотря на эту холодность, ей рукоплещут Париж и Нью-Йорк! Три бенефиса в год, видали вы такое?! В Петербурге ледышке-Ваземихе платят по шести тысяч рублей в год. Московская прима Собещанская имеет едва ли десятую часть от такого раздолья. А уж она танцует не в пример душевнее!
– Столица наших постоянно задвигает, – громко возмутились в дальнем ряду.
Вокруг закивали, выражая одновременно и понимание, и неодобрение. Прежде подобные разговоры сыщик слышал на ипподроме перед скачками, когда обсуждают стати лошадей. Оказывается, тамошняя публика ничем не отличается от завсегдатаев храма муз.
Балерина вскинула руки над головой и закружилась на одной ножке, высоко выбрасывая другую. Зал вспенился шумными аплодисментами, балкон отмолчался.
– Скоро ситуация изменится. Молодой Чайковский пишет балет по заказу нашего театра, – продолжал удивлять своей компетенцией мышастый. – Это будет нечто волшебное. Про царевну-лебедь вроде бы. Деву в перьях. Умоем Петербург!
– Ай, бросьте! – перебил коллежский регистратор, прежде не выказывавший желания к беседе. – Этот ваш Чайковский никогда прежде балетов не сочинял, да и с операми у него, не было оглушительного успеха.
Устав выслушивать эту чепуху, Мармеладов отошел в дальний угол балкона. Что предпринять, если г-жа фон Диц не появится в театре? Идти к Хлопову за поддержкой? Следователь изначально опасался беспокоить дворян лишними расспросами, а после выволочки, полученной нынче утром от графа Проскурьина, окончательно заробеет. Обратиться к княжне Долгоруковой? Это уже надежнее, но не ехать же к ней на ночь глядя. Придется отложить до утра. Собирался Митю проведать, так заодно и выяснить…
Нежная музыка поднималась волной из оркестровой ямы, затопляя партер с амфитеатром, наполняя ложи на всех ярусах, словно чаши. Перелилась через ограждения балкона, размывая споры, наветы, брюзжания. Мелодия убаюкала сыщика, – суматошная ночь не прошла даром, – он привалился к стене и уснул.
XXIII
В каторге у него выработалась особая чуткость – стоило кому-то протянуть руку, и Мармеладов успевал раскрыть глаза до того, как этот кто-то прикоснется. Это не раз спасало ему жизнь, а сегодня уберегло кошелек. Щуплый мужичок с бантом явно намеревался обшарить карманы задремавшего зрителя. Смутился, начал было оправдываться, и убежал на полуслове. А ведь только недавно сей ценитель истинной красоты горько переживал о будущем русского балета. Эх, почтеннейшая публика… Мелкие душонки, гнилое нутро.
Тягучий шум антракта разбудил его окончательно. Сыщик вернулся к наблюдательному пункту у перил, и увидел Доротею фон Диц. Она сидела в бенуаре неподвижная, будто сфинкс. Презрительное безразличие плохо сочеталось с легкомысленно-желтым платьем. Обычно женщины, одетые столь вызывающе, и ведут себя соответственно – щебечут с кавалерами, громко смеются, разбрасывают воздушные поцелуи и машут рукой малознакомым людям. А эта нарочито избегала общения с окружающими. Не замечала устремленных к ней взглядов, игнорировала приветствия из партера, и никто не осмеливался подойти поближе, чтобы пошушукаться о светских пустяках.
Никто, кроме Мармеладова. Он уже бежал вприпрыжку по галерее, задевая фланирующие парочки и не успевая извиниться. У входа в зрительный зал отдышался, перешел на размеренный шаг. Капельдинер заступил дорогу, но оценив блеск цилиндра, поклонился и проводил к третьей ложе.
– Entrez [86]! – прозвучало в ответ на вежливый стук.
В бархатном контральто не было и капли радушия, таким тоном обычно произносят «Allez au diable [87]!» Но сыщик толкнул дверь без смущения.
Баронесса не повернула головы к визитеру, а тот разглядывал ее профиль с искренним любопытством. Вчера в чайном салоне княгини, среди морщинистых старух, Доротея казалась столетней каргой. Теперь же открылось, что ей лишь чуточку за сорок. Высокая прическа подчеркивала тонкую шею. Ожерелье – сапфировый водопад, – струилось, заполняя глубокое декольте, но оставляло на виду вполне достаточно, чтобы распалять мужские фантазии.
За креслом стоял навытяжку молодой князь Апраксин, не замеченный прежде в полутьме ложи, и держал в руках бонбоньерку. Он спросил:
– С чем пожаловали?
Четко отмеренная интонация не оставляла сомнений – это угроза. Немедленно убирайтесь или пеняйте на себя. Мармеладов, пропустив вопрос мимо ушей, обратился к г-же фон Диц:
– Ваша светлость, мне требуется уточнить ряд фактов по делу об убийстве фрейлин в Нескучном саду.
– Ты на что намекаешь, мер-р-рзавец?! – вспылил юноша, отбрасывая конфеты и остатки вежливости. – Смеешь задевать благородных людей?! Поди прочь, не то велю вытолкать взашей!
Шагнул вперед, сжимая кулаки, но его остудил спокойный голос баронессы:
– Владимир, оставьте. Я хочу знать, что надобно этому… – запнулась, не желая одаривать простолюдина эпитетом «господин».
Она повернулась и царапнула незваного гостя колючим взглядом.
– Вчера в доме Долгоруковых вас отрекомендовали полицейским или расследователем, но это не представляет значения, зударь, – слова она произносила без
